Ю.Н. Давыдов
«Дух мировой тогда осел в эстетике»
[Интервью с Ю.Н. Давыдовым]
«Труд и искусство»: Избранные сочинения
Москва: Астрель, 2008
Полный текст интервью
в формате DJVU
Оказавшись в Институте философии, я засел в библиотеку и безвылазно сидел там с утра до ночи
(ходили уже анекдоты о сумасшедшем провинциале, который «дорвался до науки»). Примерно через месяц к
моему столу, на [9] котором лежала одна-единственная книга – «Феноменология духа» в переводе
учениц Радлова, – подошел человек, лохматый, очень худой, с тонким носом и сказал: «Вот тут мне все говорят,
что кто-то сидит, Гегелем занимается. Давайте знакомиться. Я – Ильенков». Это был «тот самый» Ильенков,
известный мне тогда только по небольшой информации в журнале «Вопросы философии», где говорилось о
гнусном гносеологе, который собирался на идеалистический манер ревизовать наш диалектический материализм.
Атака была сначала в МГУ, где проходили целые проработочные заседания. Там гудел весь
философский факультет, появлялись первые философско-политические размежевания. На будущем редакторе
«Вопросов философии» В. Лекторском появился тогда «глубокий надкус» из-за того, что он выступил в
защиту Эвальда. «На ем надкус», – говорили многоопытные кадровики, встречая его фамилию.
Диссертацию Ильенкова не утверждали два года. Он ушел в Институт философии, который – при
всей его реакционности – все-таки считался тогда прогрессивнее МГУ Эвальд написал там, развивая идеи
диссертации, свою, на мой взгляд, наиболее интересную книгу «Диалектика абстрактного и конкретного в
«Капитале» Маркса». Писал он ее под личным контролем П.Н. Федосеева, тогдашнего директора
института. Когда книга дошла до верстки (это было уже после нашего знакомства, я еще сидел над Гегелем,
тогда как он уже выдавал свою «ревизионистскую продукцию»), Федосеев, прочитав ее, приказал рассыпать набор.
Теперь вы будете читать и удивляться, отчего это происходило. Но тогда все было всерьез. Директор вызвал к себе
Ильенкова и имел с ним двухчасовой разговор. Эвальд пришел домой (а я там ждал результатов этого разговора), и
у него не закрывалась челюсть. Просто физически не закрывалась, он тщетно пытался ее закрыть, а она все равно
отвешивалась. Единственные слова, которые он тогда выдавил из себя: «Я должен думать так, чтобы я мог
откровенно разговаривать с Федосеевым». Они меня ошарашили: откровенничать с цензором? Искать с ним общий
язык? Это был уже совершенно не ильенковский образ мыслей. Потом я понял, что уже тогда Эвальд надломился.
Не случайно его любимым автором после этого «откровенного разговора» стал Оруэлл, «главную книгу» которого
он перевел «для себя» (по-моему, едва ли не всю), вложив в этот художественный перевод весь свой опыт общения
с философскими «инстанциями». [10]
... Возможно, вам будет небезынтересно узнать, что Эвальд во времена своего «гносеологизма»,
когда он был аспирантом (это 1955-56 годы), вел кружок в научном студенческом обществе, где занимались –
«полуподпольным» тогда – переводом на русский язык книги Лукача «Молодой Гегель». Моя будущая жена
П.П. Гайденко еще на 3-4 курсах перевела из нее главу об отчуждении, которая была «опубликована» в
рукописном студенческом журнале. Кроме того, благодаря Эвальду мы прикоснулись и к сакраментальным
тайнам другой работы Лукача – «История и классовое сознание». Она была в основном переведена у нас под
названием «Материализм и пролетарское сознание» и публиковалась в трех номерах журнала «Вестник
Коммунистической (Социалистической) Академии» за 1923 год. Такова была наша тогдашняя исходная точка –
фихтеанский «бесконечный толчок» в социальную философию. [13]