А.Н. ШИМИНА
ВоронежМОИ ВСТРЕЧИ С Э. В. ИЛЬЕНКОВЫМ
Мое «открытие» Э.В. Ильенкова началось с прочтения его книги «Диалектика абстрактного и конкретного в «Капитале» Маркса» (М., 1960). Книга произвела поразительное впечатление, затронула какие-то глубинные струны души. В аспирантуре я работала над темой «Конкретность истины». Эта проблема была представлена в литературе в казенно-догматическом формате зависимости истины от условий, места, времени, излагалась серым и унылым языком, привязывалась к принятию тех или иных партийных документов. Трафаретный, формально-однообразный способ представления принципа конкретности истины особого воодушевления не вызывал. И вдруг... совершенно иная картина. Необычайно интересная трактовка сущности конкретно-всеобщего, сочетание теоретического подхода и мудрой популярности, впечатление, что автор сидит рядом с тобой и тебе, несмышленышу, раскрывает глаза на то, что является подлинным.
А главное, трудно отделаться от ощущения, что смутно, не отдавая себе отчета, и ты думала именно так, просто автор в отчеканенной и отчетливой форме сумел выразить то, что в качестве каких-то проблесков уже бродило и имелось в твоем сознании. Одним словом, без всякой внешней аффектации, не прилагая, казалось бы, никаких усилий Э.В. Ильенков умел брать в «интеллектуальный плен».
С таким эффектом воздействия «на расстоянии» я встретилась позднее в Свердловске в Уральском университете, когда группа молодых преподавателей (С.З. Гончаров и В.А. Молчанов) со студентами философского факультета организовали научную конференцию по проблеме идеального, выпустили специальную газету. Они никогда не встречались с Э.В. Ильенковым, но испытали на себе всю силу притяжении
207
его таланта, прочитав его работы.
Завидная черта молодости – это вера в благожелательность людей по отношению к тебе и убежденность, что все с охотой пойдут навстречу твоим интересам. Как знать, может, эта святая простота и является нашим спасательным кругом. После прочтения книги Э.В. Ильенкова я отправилась из Горького, где работала на кафедре философии педагогического института, в Институт философии разыскивать Э.В. Ильенкова. Спрашиваю, как мне встретиться с человеком, которого я никогда не видела. Мне разъясняют: «В коридоре стоит диван, на нем, как правило, сидит и курит худощавый человек, это и будет Ильенков». Иду в указанном направлении, все точно, так и есть. Представляюсь, рассказываю о своих планах и трудностях. Он выслушивает, а в конце разговора дает совет: «Вам надо связаться с Василием Васильевичем Давыдовым». Разыскиваю В.В. Давыдова, который встречает меня насмешливо и колюче: «На что вы замахиваетесь, девочка?! Мы целой лабораторией работаем над этими проблемами, а вы что-то хотите в одиночку сделать». Только позднее я поняла, что значили эти два человека друг для друга. Их отношения не хочется называть затертым словом «дружба», «союз единомышленников». Тут было что-то безгранично трогательное и «нутряное». Каждый представлял для другого «свое иное». Я ведь только эпизодически, наездами в Москву, могла встречаться с Э.В. Ильенковым и В.В. Давыдовым, но сила их духовной спаянности чувствовалась.
По прошествии многих лет, размышляя над личностными качествами Э.В. Ильенкова, я бы прежде всего указала на его неподдельную человечность и участливость в судьбе других людей. Ну, с какой стати он должен был тратить какое-то время на меня, в философском отношении ничего собой не представляющего человека, работающего на кафедре Ф.Ф. Кальсина, идейные позиции которого были совершенно не приемлемы для Э.В. Ильенкова? Рационально рассуждая, никаких резонов для возни со мной не было. В те времена я не знала, что в Москве ходила о нем молва как о бессребренике. Это в 60‑70 годы, когда общество и Москва еще не были поражены вирусом выгоды и меркантильности. Но и для тех лет подобная аттестация дорогого стоит. Дело,
208
конечно, не в моей персоне и не в каком-то исключительном отношении к преподавателям из провинции. Таков, видимо, был образ жизни Э.В. Ильенкова. Он был скуп на слова, немногословен, но умел слушать других и у собеседника всегда была уверенность, что он тебя поймет. Помню, я оказалась свидетельницей его разговора с музыкантом, который во всех деталях рассказывал, каким образом надо перестроить все дело музыкального образования. Преподаватель музыки из Подмосковья доказывал, что все ребятишки способны в музыкальном отношении, но начинать надо с ритма и ритмичности, а не с нудных упражнений и т.д. Он был уверен, что Э.В. Ильенков его поймет, хотя говорил в основном музыкант, а Эвальд Васильевич больше молчал.
Еще такой характерный эпизод. В те времена, законодатели в мире философии крайне пренебрежительно и даже презрительно относились к педагогике. Разработка философских проблем естествознания – это почетная и достойная сфера деятельности философа, но педагогика... По поводу проблем своей диссертации я разговаривала с Ф.Г. Георгиевым, признанным авторитетом в философии и человеком, некогда занимавшимся проблемами педагогической науки. Его реакция на всю философско-педагогическую проблематику была столь нигилистической, что я впала в отчаяние. В расстроенных чувствах я отправилась искать Э.В. Ильенкова в Институт философии на Волхонку. Мне нужна была хотя бы моральная поддержка. Там мне сказали, что Э.В. Ильенков уехал в санаторий в Кубинку. В молодости при всех трудностях не сдаются. Не помню точно, как все было, скорее всего, кто-то из его коллег собирался ехать к нему, и я на клочке бумаге изливаю все свои переживания, жалуюсь Эвальду Васильевичу, что и педагоги и философы продолжают понимать конкретное как наглядно-образное и т.д. Я бы и забыла этот эмоциональный всплеск, если бы уже после смерти Э.В. Ильенкова не встретила в его бумагах этот небольшой листочек из школьной тетради, исписанный моей рукой. Это была моя жалоба на несправедливость в трактовке конкретного. Не выбросить в корзину, хранить этот листочек с детским почерком... Что тут можно еще сказать...
Другую черту Э.В. Ильенкова я бы определила как
209
деликатность чеховского типа. Могут сказать, что я рисую некую идиллию. Если дело касалось теории и позиции, с которой он был не согласен, тут ни о какой терпимости и деликатности не могли быть и речи. Здесь Э.В. Ильенков был боец, умный, язвительный, беспощадный.
Но в житейской практике и в простом человеческом общении он умел не замечать промахов и несуразных поступков другого, в этом я могла убедиться на примере нескольких эпизодов, касающихся меня лично. Здесь надо принять во внимание мое благоговейное отношение к Э.В. Ильенкову. Оно и до сих пор остается таким, тут уже я ничего поделать не могу. В один из моих приездов после чаепития я вызвалась помыть посуду и – о, ужас! – я разбила чашку, видимо, любимую Эвальдом Васильевичем, к ней он очень привык. Но ни одного слова не было сказано по этому поводу, хотя я чувствовала себя виноватой. Только как всегда неунывающая Ольга Исмаиловна сказала, что переживать не надо, что посуда бьется к счастью.
Другой эпизод связан с моим глупым промахом при первом знакомстве с Сашей Суворовым, тогда еще студентом МГУ. Неудобно в этом признаваться, но, поскольку Саша Суворов разговаривал с нами, я стала говорить с ним как с человеком, который слышит. Я быстро поняла свою ошибку, но рядом был Эвальд Васильевич, и он деликатно промолчал. Конечно, можно сказать, что это все мелочи жизни. Но ведь и в мелочах проскальзывает что-то важное. Помню, однажды Э.В. Ильенков приезжал в Горький. И в номере гостиницы, где он остановился, молодой тогда Лев Роднов забыл свою бритву. Так Э.В. Ильенков извелся, заботясь о том, как передать ему эту забытую бритву. Все это штрихи к портрету. Это не портрет Ю. Роста «Человек думает», но это портрет, если ударение сделать не на атрибутивном состоянии Э.В. Ильенкова «думает», а на первой части определения – человек. Проблему личности Эвальд Васильевич решал не только теоретически, он решил ее всей своей жизнью, без патетики, без рекламной показушности, обыденно – обычно и в то же время необыкновенно величаво.
210