В.В. Ванслов
Э.В. Ильенков
«Живая память: Мемуары».
Москва, 2012, с. 131-142
В 1950-1958 годах я работал в Институте философии Академии наук СССР сначала младшим, затем старшим научным сотрудником сектора эстетики. В начале 1950-х годов обстановка в Институте философии была ужасающая. Это были последние годы сталинского правления, когда в философии господствовал самый вульгарный и плоский, при этом догматизированный, марксизм-ленинизм, имеющий мало общего с действительными научными достижениями основоположников этого учения. Стояла задача не развивать науку, а пропагандировать идеологические догмы и прославлять Сталина как вершину философской мысли современности.
Достаточно упомянуть такой сохранившийся в моей памяти и уже тогда поразивший меня факт. Усилиями большого коллектива [131] авторов была подготовлена многотомная «История философии» (к счастью, не вышедшая), где классики немецкой философии и действительные вершины мировой философской мысли – Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель – не были удостоены даже отдельных глав, а шли в общем потоке негативного очерка о немецкой аристократической реакции на Французскую революцию и просветительский материализм. Таковыми они были объявлены на философской дискуссии 1947 года, которая по указанию Сталина проводилась Ждановым. Помню, что один из светлых людей того времени, Павел Копнин (впоследствии он был одно время директором Института философии) на обсуждении этого тома даже в те мрачные годы решился сказать, что он воспринимает такое поношение классиков не только как неуважение к ним и недооценку их великих достижений, но и как личное оскорбление.
Всякая живая мысль тогда подавлялась. К тому же Институт философии, в том числе сектор эстетики, раздирали склоки (конфликты Степанян – Николаев, Астахов – Трофимов и другие). Я тогда занимался преимущественно историей эстетических учений, подумывал об уходе из института и вел на эту тему переговоры с Институтом истории искусств, возглавлявшимся тогда И.Э. Грабарем.
Но вот после смерти Сталина в 1953 году атмосфера стала понемногу меняться. В институт влилась большая группа молодежи, окончившей философский факультет МГУ, и среди них – Эвальд Васильевич Ильенков, только что закончивший аспирантуру МГУ и защитивший кандидатскую диссертацию «Некоторые вопросы материалистической диалектики в работе К. Маркса «К критике политической экономии».
До меня и раньше доходили слухи о группе так называемых «гносеологов» на философском факультете МГУ, молодых талантливых ребятах, которые своей смелой мыслью противостоят охранителям и реакционерам и подвергаются за это гонениям. «Гносеологами» их прозвали потому, что собственно философией или ее ядром они считали теорию познания (проблемы взаимного отношения мышления и бытия) и полагали, что в марксистской философии накопилось много побочных наслоений, от которых она должна освободиться. Во главе их стоял Э.В. Ильенков, отлично знавший историю философии и глубоко разрабатывающий вопросы гносеологии и диалектики в теории познания (в частности, вопрос об абстрактном и конкретном, впоследствии также вопрос об идеальном). [132]
Все порядочные люди из философской среды потешались тогда по поводу случая, произошедшего на философском факультете МГУ. На одном из собраний декан этого факультета тупица Молодцов громил Эвальда Ильенкова и его товарищей за новые подходы к пониманию предмета философии и возмущенно воскликнул: «Вы только подумайте, они нас тащат в область мышления!» Студенческая аудитория мгновенно отреагировала, и все дружно закричали: «Не бойтесь, Вас туда не затащишь!» Такая вот была тогда обстановка: началась «оттепель» и возникла борьба творческих сил с догматиками, консерваторами, сталинистами. Но первым приходилось тогда плохо. Их не сажали, как при Сталине, но старались всячески задушить и не дать ходу.
Когда Э.В. Ильенков пришел в Институт философии, мы с ним сразу приметили друг друга, и между нами быстро возникли дружественные отношения, подкреплявшиеся нашей оппозицией к косным силам института, типа М.В. Белова или некоего Козлова, бывшего тогда заведующим сектором исторического материализма.
К тому же оказалось, что мы живем рядом. Эвальд жил на углу ул. Горького со стороны проезда МХАТа, а я – наискосок на углу ул. Горького со стороны ул. Огарева. Мы стали вместе ходить в институт и из института, бывать друг у друга дома и бесконечно разговаривали, обсуждая вопросы философии, эстетики и жизни.
Сближала нас и музыка. Я в свое время закончил музыковедческий факультет консерватории, играл на рояле. Мы с Эвальдом вместе слушали имевшиеся у него записи всех опер Вагнера с нотами в руках, и иногда я проигрывал на рояле некоторые отрывки, о чем он меня неоднократно просил.
Результатом этих дружественных отношений для меня явилось то, что, во-первых, я не ушел из Института философии, потому что нашел теперь необходимую творческую среду, душой которой был Эвальд Ильенков, и, во-вторых, – и это главное – я начал складываться как научный работник в области эстетики под влиянием именно Э.В. Ильенкова, его философских и жизненных позиций.
Среди вопросов, которые мы тогда обсуждали, были вопросы о предмете философии и предмете эстетики, о логике формальной и диалектической, о соотношении гносеологии и социологии и другие. Одно из важных мест занимал вопрос о сущности эстетического и природе прекрасного. Я тогда написал [133] книгу «Проблема прекрасного», вышедшую в 1957 году. Эвальд читал рукопись этой книги и делал свои замечания. Сейчас мне эта ранняя моя работа кажется в чем-то устаревшей, несовершенной, непоследовательной. Но все-таки живые мысли в ней были, и кое-что важное для того времени сохраняет свое значение и сейчас, в частности антивульгаризаторская тенденция и вопрос об объективности и об общественной природе эстетического. Тому хорошему, что там было, я во многом обязан Э.В. Ильенкову.
Вот один из вопросов, обсуждавшихся мною с Э.В. Ильенковым. Однажды я спросил его: если, согласно марксистско-ленинской философии, мир познаваем и нет принципиально непознаваемых явлений, а есть только еще не познанные, существование же человечества конечно, то не возникает ли следующее противоречие? За время своего существования конечное человечество может познать только часть бесконечного мира, а не весь этот мир целиком и полностью. Если же это так, то необходимо говорить о явлениях, которые никогда не будут познаны, и в этом смысле принципиально непознаваемы. Не противоречит ли это марксистско-ленинскому принципу познаваемости мира?
Эвальд ответил следующее. То, что человечество за время своего существования познает только часть явлений мира, а не весь его целиком и полностью, это так. Но дело в том, что в этой познанной части действуют те же самые общие законы, которые охватывают мир в целом, то есть также и его непознанную часть. Поэтому суть дела не в количественной стороне, не в том, какую часть мы познали, а какую нет, а в том, что общие законы мира, действующие как в познанной, так и в непознанной частях, могут быть нами открыты и нам доступны.
Мне тогда этот ответ показался очень убедительным. Но сейчас я в нем сомневаюсь. Кем доказано, что в мире действуют только те общие законы, которые проявляются в его познанной или могущей быть познанной части и не могут ли быть иные законы, которые в этой познанной части не проявляются? И не существуют ли такие законы и силы, которые хотя и проявляются в познанной части, но неведомы нам и принципиально не могут быть ведомы, хотя и управляют нами? Вопросы эти остаются открытыми.
Очень много волнующих разговоров у нас было после разоблачения культа Сталина в 1956 году. Оно потрясло нас всех. Тогда для многих возникла проблема идеологических и политических [134] ориентаций. Некоторые вчерашние ортодоксы оказались «перевертышами», тупой ортодоксии они стали противопоставлять плоский ревизионизм. Подобно тому, как в искусстве «лакировка» и идеализация стали сменяться «чернухой» и пошлым охаиванием, в философии отказ от догматизированного марксизма стал превращаться в отказ от марксизма вообще. Словом, возникло то, что еще Гегель называл «дурной противоположностью». Эвальд, радовавшийся преодолению догматизма, вместе с тем возмущался подобными явлениями.
Мы с ним единодушно решили тогда, что нам нужно ориентироваться на Михаила Александровича Лифшица, который является подлинным марксистом, равно чуждым и догматизма, и ревизионизма, человеком мыслящим, творческим и никогда не впадающим в «дурную противоположность».
И я, и Ильенков независимо друг от друга познакомились с Лифшицем в середине 1950-х годов. Ильенков тогда переводил с немецкого на русский работу Г. Лукача о молодом Гегеле и обратился к автору с письмом, в котором просил разъяснить какие-то положения. Лукач ответил, что зачем обращаться к нему так далеко, когда в Москве живет М.А. Лифшиц, который не хуже его может разъяснить любые вопросы и помочь преодолеть всяческие трудности. Эвальд пришел с этим письмом к Лифшицу, и с тех пор они до конца дней стали соратниками и друзьями.
Я пишу эти воспоминания о раннем периоде деятельности Э.В. Ильенкова на поприще философии потому, что большинство его друзей, единомышленников, последователей и учеников знали Эвальда и общались с ним позже, в 1960-1970-е годы. Мой же первый период общения с ним падает на шестилетие 1953-1958 годов, когда он еще не был так известен, и вокруг него было меньше народу.
Между тем, именно в эти годы складывались основные философско-методологические и эстетические концепции Ильенкова, нередко имеющие прямое отношение к искусству. Отмечу две из них.
Первая касается понимания роли общественно-исторической практики, творческой предметной человеческой деятельности для возникновения эстетического отношения человека к действительности. Э.В. Ильенков показывал недостаточность для определения сущности эстетического отношения ни формального понимания прекрасного, сводящего его к тем или иным качествам внешней формы предметов и явлений (ритму, симметрии [135], целесообразности, гармоничности и т.п.), свойственного преимущественно метафизическому материализму, ни трактовки прекрасного как чисто духовного явления или субъективного отношения, свойственной идеализму. Уже тогда Ильенков решал этот вопрос в свете своей теории идеального, изложенной им позднее во многих трудах и принесшей ему заслуженную известность.
Главными в учении Э.В. Ильенкова об идеальном, подробно развитом в ряде работ, являются два момента. Идеальное – это не некий психический феномен и даже не умственный идеал. Оно существует объективно как явление «второй природы», сотворенной человеком в соответствии с его общественной и духовной сущностью и законом необходимости его развития, то есть оно воплощено во всей совокупности материальной и духовной культуры человечества. Это объективное идеальное дает основу эстетического и прекрасного во всех сферах жизни.
Несколько позднее М.А. Лифшиц в статье, напечатанной в журнале «Вопросы философии», согласившись с Ильенковым о неправомерности понимания идеального как явления только человеческой психики и с объективностью идеального как запечатленных родовых сущностных сил человека во всем мире материальной и духовной культуры, дополнил эту теорию положением о том, что идеальное объективно существует и в мире природы, имея в виду то, что раньше называлось совершенным в своем роде, максимально развитым, предельно выраженным. Думается, что в трактовке идеального и Ильенков, и Лифшиц опирались на переосмысление некоторых положений, содержавшихся в философии и эстетике Гегеля, а также на ранние работы К. Маркса.
Учитывая взгляды Э.В. Ильенкова, я считал, что прекрасное, как и искусство, и эстетическое отношение человека к действительности вообще, представляет собою одно из проявлений диалектики реального и идеального, как и внутренней диалектики самого идеального. Прекрасное и искусство в своей глубинной сущности явления однопорядковые, основанные на совпадении объективно-идеального (совершенного) и субъективно-идеального (должного) – такой вывод делал я тогда из рассуждений Ильенкова. Говоря об объективности и общественной природе прекрасного, я имел в виду, что в прекрасном находят опосредованное предметное выражение человеческие отношения, что оно определяется вовлеченностью любых предметных явлений в историческую жизнь и их ролью в ней. [136]
Позволю себе привести одно малоизвестное высказывание Ильенкова, которое, несмотря на некоторую усложненность языка, очень важно для понимания природы эстетического. «Человек в своей практике выделяет собственную форму и меру вещи и ориентируется в своей деятельности именно на нее. Поэтому-то форма красоты, связанная с целесообразностью, и есть как раз не что иное, как “чистая форма и мера вещи”, на которую всегда ориентируется целенаправленная человеческая деятельность. Под формой красоты поэтому-то и ухватывается не что иное, как универсальная (всеобщая) природа данной конкретной единичной вещи. Или, наоборот, единичная вещь схватывается при этом только с той стороны, с какой она непосредственно выявляет свою собственную, ничем не загороженную природу и форму, универсальный закон всего того “рода”, к коему она принадлежит.
Еще иначе: под формой красоты схватывается “естественная” мера вещи – та самая мера, которая в “естественном виде”, то есть в самой по себе природе, никогда не выступает в чистом выражении, по всей ее “незамутненности”, а выступает только в деятельности человека, в реторте цивилизации, то есть в “искусственно созданной” природе.
Форма вещи, созданной человеком для человека, поэтому и есть тот прообраз, на котором воспитывается, возникает и тренируется сила воображения. Та самая таинственная способность, которая заставляет человека воспринимать как “прекрасное” такие чистые формы природных явлений, как шар. Эти чистые формы не обязательно отличаются каким бы то ни было формальным признаком – симметрией, изяществом, правильностью ритма и т.д. “Чистых”, то есть собственных форм вещей, в составе мироздания бесконечно много. Поэтому и безгранична область “красоты”, многообразия ее форм и мер. Вещь может быть и симметричной, и несимметричной – и все-таки “красивой”. Важно одно – чтобы в ней воспринималась и наличествовала “чистая”, то есть собственная, не искаженная внешними по отношению к ней воздействиями, форма и мера данной вещи... Если это есть – эстетически развитое чувство сразу среагирует на нее как на “красивую”, то есть акт ее созерцания будет сопровождаться тем самым “эстетическим наслаждением”, которое свидетельствует о “согласии” формы развитого восприятия с формой вещи или, наоборот, формы вещи – с человечески развитой формой восприятия, воображения» 1. [137]
Это глубокое рассуждение исключает какой-либо формализм и субъективизм в понимании красоты. Оно говорит об объективной содержательности прекрасного и о роли человеческого фактора в его восприятии. Оно показывает также производность эстетических оценок природных явлений от форм красоты, исторически складывающихся в человеческой деятельности. Постигая прекрасное, человек постигает объективную меру вещи, представляющую собою проявление ее сущности в предметно-чувственном облике. Но постигать ее он может только потому, что сам творит в своей общественно-исторической практике соответственно объективным мерам вещей. В этом процессе создается тот мир культуры, который запечатлевает в предметной среде духовное содержание человечества, который, по Ильенкову, и является миром идеального. Искусство принадлежит именно этому миру. Чувственно воспринимаемое проявление в индивиде его родовой сущности характеризует и прекрасное, и художественный образ. Поэтому эстетика является одновременно и наукой о прекрасном, и общей теорией (философией) искусства.
Это была одна из проблем, которая тогда активно обсуждалась в эстетической среде, и отчасти в печати, и в решение которой Э.В. Ильенков внес значительный вклад. Другая проблема, которую я хотел бы отметить, касается ильенковской теории продуктивного творческого воображения.
В отличие от формального и поверхностного понимания воображения (фантазии) как комбинации представлений или соединения несоединимого Э.В. Ильенков рассматривал воображение как необходимый компонент любой творческой деятельности человека, любого новаторства и открытий. Он раскрыл его всеобщую, универсальную природу.
В связи с ролью фантазии в любой продуктивной человеческой деятельности Э.В. Ильенков рассматривал воспитательную и социальную роль искусства. Оно по природе своей основано на фантазии, вымысле, свободном творческом претворении реальности в образ. И оно развивает и воспитывает способность воображения в человеке. Способность, необходимую человеку не только в искусстве, но в любой сфере деятельности. Искусство формирует в человеке не только специфически художественные способности в узком смысле слова, но творческие начала вообще, учит его богатству ассоциаций, неординарности решений, преодолению штампов мышления, свободной продуктивной деятельности. Человек с развитым воображением чужд и стандартов, и [138] произвола в своих действиях. Он мыслит конкретно и творчески, действует свободно и продуктивно. Э.В. Ильенков раскрыл соотношение и роль в фантазии логического и интуитивного начал, показал ее необходимость в историческом развитии человека и общества.
Большое значение имеют также неоднократно высказывавшиеся Э.В. Ильенковым мысли о том, что единственным способом развития мышления и достижения в этом отношении современного уровня является органическое усвоение истории философии, а развития осмысленного человеческого зрения – истории искусства, слуха – музыки и т.д. Современный человек в этом смысле должен быть как бы аккумулятором истории мировой культуры, поднимаясь на новую ступень ее развития. В этом он видел сущность гуманизма.
Я назвал (разумеется, не претендуя на полное раскрытие) лишь две проблемы, обсуждавшиеся тогда в среде молодых философов и эстетиков, в решение которых Э.В. Ильенков внес определяющий вклад. Но таких проблем было много. Э.В. Ильенков щедро делился своими мыслями с друзьями, всегда готов был прийти им на помощь, ответить на возникавшие у них вопросы.
На квартире Э.В. Ильенкова я встречал тогда, в середине 1950-х годов, Василия Давыдова, Валентина Коровикова, Бориса Шрагина, Александра Зиновьева, Карла Кантора, Леонида Пажитнова, Юрия Давыдова, Эрика Соловьева. В наших встречах принимал участие иногда Евгений Розанов, муж сестры Эвальда, впоследствии ставший одним из ведущих архитекторов нашей страны, и, конечно же, жена и спутник жизни Ильенкова, Оля Салимова, философ, деятель педагогики, которая своей доброжелательностью и деликатностью удивительно цементировала общую дружественную атмосферу.
Необходимо отметить, что Эвальд Ильенков был не только глубоким мыслителем, который работал одержимо и истово, но и человеком, обладавшим замечательным чувством юмора. Это проявилось уже в Институте философии, где Эвальд Ильенков с Александром Зиновьевым, впоследствии также известным философом и писателем, были членами редколлегии стенной газеты. В ней помещали карикатуры и фельетоны, над которыми потешался весь институт. За это их неоднократно прорабатывали на партбюро и в конце концов отстранили от стенгазеты. Но и в жизни Эвальд умел удивительно остро и едко высмеивать всякую человеческую узость и ограниченность, равно как и всякое, [139] как он говорил, «прохиндейство». Поэтому в общении с ним в 1950-е годы я пережил не только много глубоких, но и много веселых минут.
Потом в моей жизни произошел перелом. В конце 1958 года я ушел из Института философии, целиком переключился на искусствоведение и в течение 10 лет с Э.В. Ильенковым не встречался.
Наши отношения возобновились в конце 1960-х годов и продолжались вплоть до его безвременной кончины в 1979 году. В этот период мы виделись не так часто, как тогда, когда оба работали в Институте философии, но эти встречи были для меня органической потребностью и всегда оставляли глубокое впечатление. Эвальд показывал мне свои новые работы (все его ранее вышедшие работы у меня были с дарственными надписями), я же консультировался у него по философским вопросам эстетики. В то время, работая в системе Академии художеств, я стремился к соединению искусствоведения и эстетики, к разработке эстетических проблем искусствоведения, и общение с Ильенковым было для меня очень важно.
Однако центральное место в этом общении занимали все-таки другие вопросы, прежде всего судьбы марксизма в свете того, что происходило тогда в современной действительности, в общественной жизни. Ильенков многое в ней органически не принимал. Он никогда не был ни диссидентом, ни антисоветчиком. Он был фронтовиком и прошел через войну, он был коммунистом и марксистом, но не тупым ортодоксом-догматиком, а человеком мыслящим и творческим, понимающим марксизм как вывод из всей предшествующей философии и культуры и как идеальную модель человечества. Будучи человеком искренним и правдивым, он чрезвычайно болезненно переживал разлад, разрыв между идеальным творческим марксизмом и тем реальным социализмом, который возник в действительности на его основе. Идея и ее осуществление, идеал и его претворение в жизнь – несовпадение этих противоположностей явилось важнейшим источником трагедии Э.В. Ильенкова. Он критически относился к действительности и не мог примириться с тем, что то, что он считал безусловной истиной, получало в реальности такой искаженный вид.
Кстати, именно Ильенков познакомил меня в конце 1960-х – начале 1970-х годов с песнями А. Галича, которыми он увлекался, собирал их и в большом количестве имел в магнитофонных записях. Он восхищался иронией и правдой, содержащимися в [140] этих талантливых сатирических песнях, за которые тогда преследовали, а автора выгнали из страны.
В Институте философии в 1970-е годы вокруг Ильенкова складывалась тяжелая обстановка. Если в университетские годы его травили деятели типа Молодцова, то теперь его травили деятели типа Украинцева, бывшего тогда директором Института философии.
Однажды, в середине 1970-х годов, Эвальд всерьез заговорил со мной о переходе в мой институт. Я тогда был заместителем директора по науке Научно-исследовательского института теории и истории изобразительных искусств Академии художеств СССР. В этом институте тогда уже работал М.А. Лифшиц, для которого мы создали специальный сектор истории эстетических учений и который хвалил Эвальду наш институт. Но Эвальд в него все-таки не перешел, и правильно сделал, ибо наш институт для его философских масштабов был мал и узок, хотя атмосфера в нем была хорошая, значительно лучше, чем в Институте философии. Мы ввели Эвальда, однако, в наш ученый совет, и он исправно посещал его заседания.
Эвальд страстно желал общественных перемен, предчувствовал их, но не дожил до них. Он не раз заговаривал со мной о необходимости чего-то вроде нэпа в экономике, о необходимости демократизации общественной жизни, о жажде духовного раскрепощения, назревавшей среди творческой интеллигенции. Он, безусловно, приветствовал бы «перестройку», как и тревожился бы по поводу тех результатов, к которым она порой приводила. В последние годы жизни он был очень нервным и мрачным.
Эвальд Ильенков мыслил в науке широко, масштабно, концепционно. Именно философской концепционностью привлекало его творчество Рихарда Вагнера, которым он увлекался и которое он хорошо знал. Как философ, он умел понять рациональный жизненный смысл самых сложных категорий и теоретических построений, и поэтому писал о сложном удивительно понятно и просто, хотя и без всякого упрощения.
Э.В. Ильенков был незаурядной талантливой личностью, жил напряженной и богатой духовной жизнью. И потому к нему тянулись люди, вокруг него всегда было много народу, его дом был открытым и гостеприимным.
Глубокое изучение и знание марксизма, вера в него и вместе с тем полное разочарование в его воплощении на практике в условиях «развитого социализма» делают Э.В. Ильенкова типичной фигурой отечественного мыслителя XX века. [141]
Сейчас, когда я пишу эти воспоминания, после трагического самоубийства Э.В. Ильенкова, прошло уже более 40 лет. Мои работы в области эстетики, искусствоведения, музыки, театра, хореографии внешне независимы от Э.В. Ильенкова, хотя я неоднократно на него ссылался и цитировал его высказывания. Но на мое духовное развитие, на становление меня как эстетика и искусствоведа Э.В. Ильенков оказал неотразимое влияние. И если мне что-то удалось сделать в своей области, то во многом я обязан этим именно ему. Поэтому, несмотря на то что он давно ушел из жизни, в моей душе он все это время жил, я перечитывал его книги и буду верен его памяти, пока не угаснут мои творческие силы. [142]
1 Ильенков Э.В. Искусство и коммунистический идеал. М., 1984, с. 259-260.