Э.В. Ильенков
К выступлению у экономистов
24.II.65
1. Политическая экономия и Логика
Это – неизбежно, что политэкономия, начавшая оживать после спячки
культового периода, стремится к непосредственным контактам с начавшей оживать
после той же спячки Логикой. Нельзя, конечно, сказать, что никакого соединения
политэкономии с логикой не было и тогда. Были и тогда экономисты, достаточно
грамотные в области Логики, и были логики, достаточно грамотные в смысле политэкономии.
Но они работали, так сказать, в двух разных, не сообщающихся между
собой, комнатах. В результате соединение продуктов их разрозненных усилий получалось
лишь изредка, не систематически, и, что самое главное, продукт одного доходил
до другого лишь через очень длинные «опосредующие» звенья – издательств, рецензентов,
чиновников и других персон, не знающих толком ни политэкономии, ни логики.
В результате достижения экономиста доходили до логика с большим
запозданием, и, что не менее важно, с не менее большими искажениями. И наоборот,
конечно, до экономиста доходило от логика лишь то, что уже приобрело прочность
предрассудка внутри самой философии.
В итоге между логикой и политэкономией встревало лишнее опосредующее
звено, своеобразный фильтр, пропускавший туда и обратно лишь часть продукта соседа,
притом – не всегда самую лучшую. Этим и затормаживалось развитие как философской
логики, так и политэкономии.
В лице Маркса мы имели соединение вершины философско-логической
культуры – с вершиной же политэкономической культуры. «Капитал» – и есть продукт
их соединения, их органического синтеза.
Соединения этих двух достоинств в одной и той же голове нам ждать,
по-видимому, некогда.
Ибо этот синтез может получиться при одном условии, – или человек
сначала овладеет Логикой в полном ее объеме, а потом – политэкономией, или же
– наоборот, в обратном порядке, – грамотный экономист отложит на время политэкономию,
и засядет за Логику.
Но поскольку и внутри логики, и внутри политэкономии полным-полно
споров и разногласий, и нет нынче такого «логика», у которого можно было учиться
без опасностей, – так же как и логик не имеет сейчас такой политэкономии социализма,
которую он мог бы рассматривать как последнее слово этой науки, – постольку приходится
искать других путей.
В «Капитале» действительно осуществлен желаемый нами синтез Логики
с политэкономией. Поэтому кажется, что достаточно усвоить хорошенько «Капитал»,
как разом усваивается и то и другое, и притом в их органическом, умном, а не
формальном слиянии.
Но на практике оказывается, что это не так. Весьма многие экономисты,
прекрасно знающие – чуть ли не наизусть – «Капитал», сразу же теряются, как только
от пересказа «Капитала» приходится переходить к процессу применения его метода
– к анализу другой, а именно социалистической – системы общественных отношений
между людьми.
Здесь, увы, слишком часто оказывается, что формальное знание «Капитала»
это одно, а понимание метода, в нем примененного, – это совсем-совсем другое дело.
Что эти две вещи весьма существенно расходятся – не мне вам доказывать,
– ибо как раз по этому поводу между вашей кафедрой и школой Кронрода-Островитянова
как раз и пролегает грань разногласий.
И это потому, что выделить из «Капитала» и изложить отдельно от
политэкономической плоти его Логику – дело не столь простое, как то может показаться
на первый взгляд.
Чтобы это проделать, надо обрести точку зрения, находящуюся вообще
вне политэкономии, то есть на время вообще перестать быть экономистом
в точном и строгом смысле этого слова, этой профессии, и на самый этот материал
бросить взгляд со стороны.
(Это точно так же, как нельзя перевернуть рычагом землю, если не
иметь точки опоры вне этой земли, – той самой точки опоры, которую хотел
получить когда-то Архимед...)
Это – не образ, не аналогия только. Здесь по существу то же самое.
Если вы прекрасно будете знать «Капитал», полностью ориентироваться
в нем, в движении его понятий, – вы будете хорошим экономистом.
Но вы никогда, никаким усилием интеллекта не сможете различить
в нем тех ходов и поворотов исследующей мысли, которые представляют собой всеобще-логические
закономерности, – от тех ходов и поворотов той же самой мысли, которые целиком
определяются специфическими особенностями данного, и только данного, предмета,
а именно – капитализма.
И это именно потому, что «Капитал» представляет высшую форму Логики
не в общей форме, а в частном случае ее применения. В общей же форме Логика,
как известно, у Маркса не изложена. Она продемонстрирована только в ходе решения
с ее помощью одной частной задачи. Она здесь конкретизирована и скорректирована,
преломлена через сугубо специфические черты капитализма, как особого предмета
исследования.
Но тогда мы тотчас же оказываемся вынужденными ставить и решать
проблемы, не имеющие ровно ничего общего с политической экономией как таковой.
Про нее тут просто надо на время забыть.
Надо на время стать логиком. Надо найти такое решение чисто
логических проблем, которое не могла бы поставить под сомнение никакая частная
теоретическая система. Ни политэкономия социализма, ни квантовая механика.
«Капитал» же может служить здесь только проверочной инстанцией.
Если мы и там найдем тот же ход мысли, который вытекает из общего решения общелогической
проблемы, – то у нас будет гарантия, что мы и в «Капитале» увидели всеобще-логический
инвариант движения мысли, а вовсе не только тот ход, который целиком объясняется
спецификой данного материала, не способ конкретизации всеобще-логической нормы,
специфичный только для исследования капитала, и нигде более не применимый.
Так, кстати, шел и Маркс.
Прежде чем браться за тщательно логическую разработку теории прибавочной
стоимости, он провел огромную критическую работу по отношению к гегелевской Логике.
То есть – он решал проблему, ничего общего с политэкономическими в собственном
смысле слова не имеющую. (Хотя и имел в виду политэкономию как конечную цель занятий).
Эта проблема, которую он сам сформулировал так: как развивать
науку? что такое наука? Каковы всеобщие, то есть формальные, отличия
научного понимания вещей от ненаучного, от донаучного и от псевдонаучного? От
художественного, религиозного, от практически-духовного способов понимания тех же вещей.
Не развивая подробной аргументации, мне кажется, можно все-таки
установить как принципиально важный факт, – прежде чем приступить к теоретическому
развертыванию критической работы в области политэкономии, Маркс позаботился о
Логике. И эта Логика была им разработана путем критически-материалистической
переработки гегелевской логической концепции. Проблема Логики «Капитала»
в общей форме была, таким образом, решена независимо и до собственно политэкономической
теории.
«Капитал» – это прикладная Логика, как всякая другая теория. И
приложена здесь была вполне определенная логическая теория, а именно – критически-материалистически
преобразованная гегелевская.
(Конечно, в деталях она продолжала совершенствоваться и в самом
ходе ее применения. Но в общей форме – это принципиально важно – она была создана
до «Капитала»).
Почему я говорю об этом так долго, почему я на этом настаиваю?
Из принципиально важного соображения.
По той причине, что только с этой точки зрения вообще можно всерьез
прочитать «Капитал» не глазами экономиста, а глазами логика.
Потому, что только с этой точки зрения можно и в самой ткани «Капитала»
выявить такие схемы движения исследующей мысли, которые можно с гарантией посчитать
логическими – то есть всеобщими, – а вовсе не спецификой материала
диктуемые. Те самые логические формы, которые мы не только можем, но и обязаны
«применять» к анализу любого другого материала, – будь то политэкономия социализма,
биология или квантовая механика.
Иначе у вас не будет никакого критерия для различения логических
требований, реализованных в «Капитале», от их собственной модификации в специальном
материале товарно-капиталистической формации.
Что спутать одно с другим – легче легкого, это мы наблюдали сами.
Многие экономисты рассуждают так: да, Маркс в «Капитале» действительно
шел от «абстрактного – к конкретному», от неразвитой, клеточной формы отношений
– к тем дифференцированным ответвлениям, которые из нее растут, как из одного
и того же, общего всем им корня Но это, де, лишь логика развития товарно-капиталистических
отношений. Как таковая, она неприменима к социализму Здесь, де, надо идти совсем
наоборот, «от конкретного – к абстрактному» и т.д.
Между тем эти вещи – в частности обоснование способа восхождения
от абстрактного к конкретному – были разработаны Марксом до создания «Капитала»
и совершенно независимо от него.
Они были разработаны как результат преломления гегелевской концепции
мышления через принципы материализма.
А вовсе не как результат преломления этой Логики через так называемую
«специфику капитализма».
Поэтому ни обосновывать, ни опровергать всеобщность этих
логических установок политэкономическая теория неправомочна. Они совершенно независимы
ни от политэкономии капитализма, ни от политэкономии социализма.
Политэкономия как таковая их может опровергать так же мало, как,
например, химический эксперимент – теорию естественного отбора.
И если какой-нибудь экономист возражает против требования, чтобы
и политэкономия социализма была разработана методом восхождения от абстрактного
к конкретному, на том основании, что социалистическая формация непохожа на капиталистическую,
то он и показывает этим, что он вообще не имеет понятия о Логике, о ее предмете
и о ее правомочиях.
Дело обстоит совсем по-иному. Если политэкономия социализма до
сих пор кажется ещё чем-то совершенно непохожим (с точки зрения Логики развития
ее понятий, разумеется) на «Капитал», то это – показатель лишь того, что ее до
сих пор не удосужились разработать в духе всеобщих принципов марксистской диалектической
логики. Ничего больше это не значит.
Отдельную теоретическую схему нельзя рассматривать как проверочную
инстанцию для Логики. Если возникает противоречие между Логикой и логической
схемой какой-то частной теории, то мы должны сказать – тем хуже для этой частной
схемы, – она не выдерживает даже формальной проверки.
Тем более недопустимо опровергать Логику ссылкой на какую-либо
частную – тем более, логически-неразработанную – схему, как это делает, например,
Островитянов.
Да, его представления о социализме не развиты методом восхождения
от абстрактного к конкретному. С точки зрения Логики это значит, что они вообще
нелогичны, что они не обладают даже чисто-формальным признаком научности,
не говоря уже о более глубоких признаках научной теории.
Разумеется, я не имею возможности говорить более подробно о тех
логических критериях, которые заключаются в способе движения от абстрактного
к конкретному. Это – не тема выступления.
Однако, от имени логики я имею полное право утверждать, что в составе
действительно диалектически развитой системы понятий каждое понятие (каждая категория)
должна представлять собою модификацию предыдущей категории, ее, так сказать,
более конкретную «ипостась», воплощение.
Если Маркс развивает деньги из товара, а прибыль и ренту – из прибавочной
стоимости, – то в этом выражается вовсе не только и даже не столько специфика
вообще диалектического развития действительности вообще и, стало быть, понятий,
эту действительность теоретически репродуцирующих.
Поэтому если политэкономия социализма, как теория, еще не характеризуется
такой формой развития категорий, то я, как Логик, имею право сделать совершенно
категорический вывод – она не дозрела до логического уровня «Капитала».
Отсюда и все трудности, отсюда – и все споры.
Трудность очевидна. Она состоит в том, что мы обязаны рассматривать
один-единственный – частный – случай, ни с чем его не сравнивая, – и тем
не менее определить, какие черты в нем принадлежат только ему, а какие – всем
другим случаям, – хотя мы этих других случаев и не имеем в поле зрения.
Когда у нас два по крайней мере случая, тогда легко, – сравни и
найди одинаковое. Это одинаковое и будет «общее», а «неодинаковое» – будет относиться
к особенности каждого.
Но тут у нас двух случаев просто нет. Есть один-единственный, в
котором «общие» черты проступают только через свое преломление в особенностях,
а отдельно – не даны.
Почему мы не имеем здесь двух случаев? Потому, что у нас нет еще
теории, достигшей такой же высокой ступени логической зрелости, какая
достигнута в «Капитале».
Теория политэкономии социализма, во всяком случае, не такова, –
мы еще только мечтаем о такой теории. Я не буду говорить о теориях других областей
– физики, биологии и т.д., чтобы не задевать самомнения физиков или биологов.
Как у них там обстоит дело с точки зрения логической зрелости мышления, достигли
они в данном отношении уровня «Капитала» или нет – не нам судить. Так что на
пути отвлечения «одинакового», «общего» между «Капиталом» и какой-либо другой
теоретической системой мы задачу не решим.
Итак, у нас только один случай логического развертывания
теории на бесспорно высшем уровне, и мы в нем должны различить всеобщие, логические
контуры движения мысли – от тех, которыми это движение обязано лишь этому частному
случаю, от тех, которые вместе с этим случаем и умрут.
Как же тут быть? Как извлечь всеобщее из одного-единственного случая,
ни с чем его не сравнивания и не сопоставляя?
Тут есть один-единственный путь. А именно – надо сначала сформулировать
всеобще-логические проблемы абсолютно независимо от того, как они стоят и решаются
в «Капитале», – сформулировать их в совершенно общем виде, – а уже потом посмотреть,
как именно эти (а не частно-экономические) проблемы решаются в «Капитале». Точнее
– какое общее решение предполагается здесь в качестве условия решения данных
частных проблем.
И когда кто-то не хочет, чтобы она была развита этим методом на
том основании, что социализм-де, в отличие от капитализма, складывается не стихийно,
а сознательно, что в нем – так называемое «овеществление» производственных отношений
и т.д. и т.п., – то такой аргумент совершенно неправомочен.
Ибо логика «Капитала» выводится вовсе не из капитализма с его спецификой,
а из гораздо более широких оснований. Теоретически – из материалистической интерпретации
диалектики, а исторически – из критически-материалистической переработки гегелевской логики.
Поэтому, кто хочет опровергать всеобщность требований этой Логики,
то он должен апеллировать не к специфике социализма или капитализма, – а аргументировать
в плане диалектики как теории познания марксизма, – то есть совершенно независимо
от того, как он понимает специфику капиталистической формы, биологического процесса,
или механики субатомного движения. Он должен перейти из сферы политэкономии в
сферу другой науки, – а именно – материалистической диалектики. А эта наука имеет
свою историю, свои понятия, свои факты. (Другое дело – «клеточка». Это – действительно
лишь фигуральное выражение, не логическая категория).
2. Созрело ли наше общество для научно-теоретического анализа?
Докладчик высказал мнение, что – нет. Я думаю, что здесь он не
прав. Больше того, я думаю, что наше общество перезрело в этом смысле, – в том
смысле, что оно заждалось строго-теоретического анализа уже сложившихся экономических
структур, категорий. Их критически-теоретический анализ требуется нам как хлеб,
как воздух.
Я тоже, как и докладчик думаю, что социализм, который нам предстоит
исследовать с точки зрения его экономической анатомии и физиологии, есть лишь
первая фаза коммунизма, – и в этом смысле – так сказать, «недозрелый коммунизм».
Это – аксиома, по-моему.
Но именно поэтому-то и нельзя рассматривать систему экономических
отношений между людьми, называемую нами «социалистической», как своего рода особую
«формацию», как жестко организованную структуру, или, точнее, как структуру,
которая стремится стать жесткой, но еще не дозрела до такого состояния.
Чем – и в самом общем виде – характеризуется нынешняя, социалистическая
фаза или стадия развития коммунистической формации?
– Тем, что новая, становящаяся система не успела еще органически
преобразовать всей той суммы производственных отношений, которая ею унаследована.
[Поэтому и до сих пор в нашей экономике сохраняются...
3. Созрело ли наше общество для научно-теоретического исследования?
Докладчик выставил, правда, в качестве гипотезы положение, что
наша экономика не созрела до такой степени, чтобы в ее исследовании можно было
бы запустить на полную мощность метод, логику «Капитала».
Я думаю, что в этом пункте он не совсем прав.
Я думаю даже больше – что наша экономика в этом отношении даже
перезрела. В этом смысле, что заждалась строго-теоретического анализа
уже сложившихся экономических структур, категорий. Я думаю, что с таким анализом
мы даже запоздали, и что «не дозрела» не экономика, а как раз наоборот, ее теоретическая
картина.
Я полностью согласен с докладчиком, что социализм ни в коем
случае нельзя рассматривать как особую формацию, как завершенный внутри себя
организм, аналогичный товарно-капиталистическому.
Социализм – это лишь первая фаза коммунизма, и в этом смысле –
«недозревший коммунизм».
Чем принципиально характеризуется, в самом общем виде, нынешняя,
социалистическая фаза развития?
– Тем, что новая, становящаяся система еще не успела органически
преобразовать всей той суммы производственных отношений, которая ею унаследована
при рождении, в качестве суммы предпосылок – исторических предпосылок.
И поскольку, как хорошо показал докладчик, метод Маркса обязывает
строго различать исторические предпосылки процесса оформления системы – от внутренних
условий ее эволюции и функционирования, постольку то же различение надлежит проделать
и здесь.
Наличная, эмпирическая картина нашей экономики, открытая и не теоретическому
взгляду, представляет собою очень сложное переплетение самых различных форм экономических
отношений, взаимодействующих между собой весьма запутанным образом.
Дело в том, что наша экономика в процессе складывания ее специфической
структуры, ее внутреннего членения, – которое мы и обязаны обнажить путем анализа
– тоже «влачит за собой остатки всех отживших общественных форм», «из обломков
которых она строится, – частью продолжая влачить за собой их остатки, которые
она не успела преодолеть, частью развивая до полного значения то, что прежде
имелось лишь в виде намека и т.д.» (Маркс К. Grundrisse).
Да, на «социалистической фазе» своей эволюции коммунизм продолжает
сохранять («влачить за собой») товарно-денежные отношения. Более того – его собственные,
имманентные ему формы отношений между людьми выступают здесь в маске товарно-денежных
отношений, и даже находят в них свое формальное – юридически-узаконенное – выражение.
Таким образом те подлинные контуры нашей экономики, которые мы
как раз и обязаны обнажить путем анализа, на поверхности выступают в неадекватной
себе форме, – в стоимостной форме.
Таким образом формы коммунистической организации общественного
труда – те самые формы отношений между людьми, которые докладчик назвал «сущностью»
(той картины, которая дана нам эмпирически), – находятся не где-то «впереди»,
не где-то в более или менее далеком «будущем», а здесь же, в наличных формах
нашей экономики.
Здесь же их и надо обнаружить путем анализа, очистив их от неадекватных
им форм выражения силой абстракции.
«Каждая форма общества имеет определенное производство, которое
определяет место и влияние всех остальных Это общее освещение, в котором утопают
все остальные краски и которое модифицирует их в их особенностях Это – особый
эфир, который определяет удельный вес всякого существа, в нем находящегося» (Grundrisse,
с. 220).
Наше общество тоже имеет такой «эфир», такую сферу производства,
внутренняя организация которой «определяет» место и влияние всех остальных сфер
производства и категорий, выражающих их организацию.
Итак, начинать теоретический анализ нашей экономики надо с анализа
внутреннего членения, внутренней организации или структуры, той сферы производства
(и только той!), которая раньше всех других (раньше и логически и исторически)
учреждает внутри себя коммунистическую организацию труда, и по образцу
которой далее начинают преобразовываться все остальные сферы общественного производства.
Могут возразить – в нашей экономике еще нет ни одной сферы производства,
внутренняя организация которой являла бы «чистую» картину коммунистической организации
труда. Конечно, стерильно-чистой формы мы не найдем Если бы такая была, так не
нужен был бы вообще и теоретический анализ.
И тем не менее, в нашей экономике есть такая сфера производства,
внутренняя организация которой уже откристаллизовала – разумеется, в самых общих,
принципиальных ее контурах – ту форму отношений между людьми, которую теория
Маркса называет коммунистической. В самом строгом и точном смысле этого
понятия.
(Только тут «коммунизм» надо понимать не так, как понимали его
утописты, – не как «идеал», реализацию которого они относили куда-то в более
или менее далекое светлое будущее, а как понимали его Маркс и Энгельс, – как
действительное движение, разрешающее сегодняшние, наличные противоречия. Коммунизм
это есть определенный способ реального разрешения противоречий, назревших в недрах
товарно-капиталистического, буржуазного общества, и ничего другого – см. «Немецкую
идеологию».
Именно из такого понимания коммунизма или коммунистической
организации общественного труда исходил всегда и В.И. Ленин).
«Труд объединен в России коммунистически (заметим, что это сказано
в 1919 году!) постольку, поскольку,
во-первых, отменена частная собственность на средства производства,
и поскольку,
во-вторых, пролетарская государственная власть организует в общенациональном
масштабе крупное производство на государственной земле и в государственных предприятиях,
распределяет рабочие силы между разными отраслями хозяйства и предприятиями,
распределяет массовые количества принадлежащих государству продуктов потребления
между трудящимися» (Экономика и политика в эпоху диктатуры пролетариата. Ленин В.И.
Сочинения, 4‑е изд., т. 30, с. 88).
То, что здесь перечислено, это и есть самая общая, самая абстрактная
и самая простая форма коммунистической организации труда Ее внутреннее членение
и надо анализировать, выражая ее в специальных категориях, строго отвлекаясь
от всего того, что не относится к числу имманентных определений этой простой,
общей и абстрактной формы.
И прежде всего надо начисто и строго абстрагироваться здесь от
всех тех моментов, которые связаны исторически и по существу дела со стоимостной
формой.
Эта форма не только не имеет ничего общего с коммунистической организацией
общественного труда, но и представляет собой ее конкурента и антагониста, – хотя
в эмпирической картине они и переплетаются так же тесно, как два борца на ковре
цирка, и хотя коммунистическая форма организации общественного труда даже какое-то
время (и до сих пор) выступает в стоимостном облачении.
Вот эта-то видимость и создает, как мне кажется, основную почву
для путаницы, для смешения реальных экономических форм с формально-юридическими
установлениями.
Иными словами, для смешения тех объективных закономерностей, которым
подчиняется – хотим мы того или не хотим – наша экономика, с теми категориями,
которые существуют в ее составе по нашей собственной милости, в том числе по
нашей собственной глупости.
И иначе, чем способом восхождения от абстрактного к конкретному
различить одно от другого, по-видимому, нельзя.
На обратном пути можно лишь дать более или менее верное описание
исторически сложившихся в нашей стране эмпирически-очевидных категорий – таких,
как «налог с оборота», «вал», «аккордно-премиальная система оплаты» и т.д. и т.п.
Здесь, как мне кажется, докладчик и допустил существенную неточность.
Я имею в виду пункт 39 его доклада:
«...пока не созрел коммунизм, преобладающим в изучении современных
экономических отношений в странах социализма будет движение познания от общего
к частному, от сложного к простому, от явлений к сущности.
Значение и роль способа восхождения по мере завершения строительства
коммунизма будет все более возрастать, и когда коммунистическая формация в основном
созреет, наступит в политэкономии коммунизма господство способа восхождения от
абстрактного к конкретному, от простого – к сложному, до тех пор в изложении
результатов исследования, в учебниках будут начинать не с простейшего, а с
главного, определяющего отношения» (с. 18).
(К тому же: «последнее не совпадает с первым, как не совпадает
противоречие потребительной стоимости и стоимости (определенная конкретная форма)
с противоречием между общественным характером производства и частной формой собственности...»).
Сформулированное здесь различие между «простейшим отношением» системы
и «главным, определяющим отношением» той же системы для меня не совсем понятно.
Если мы хотим последовательно, шаг за шагом теоретически репродуцировать,
выразить в движении понятий, категорий, – объективную логику становления и строения
нашей экономической системы, то в качестве «простейшего ее определения» мы и
обязаны взять именно «главное, определяющее» отношение этой системы.
А именно – имманентную форму чисто-коммунистической организации
общественного труда, совершенно очищенную силой абстракции от всех ее стоимостных
облачений, и от нее уже двигаться к пониманию тех явлений, которые наблюдаются
на эмпирической поверхности нашей экономики.
Только тогда у нас будет четкий критерий для различения тех форм
нашей экономики, которые неразрывно связаны с общественной формой собственности,
от тех правовых феноменов, которые могут быть такими, а могут быть и совсем иными.
И тут нельзя забывать, что общественная форма собственности, или,
иными словами, непосредственно общественный труд, коммунистически обобществленный
труд, с формами его организации, находится в состоянии непримиримой антиномии
с формой стоимости, и, стало быть, со всеми производными от нее категориями.
От них мы должны начисто отвлечься.
И именно потому, что самый первый шаг – а именно обобществление
крупной промышленности – есть ликвидация, отрицание стоимостной формы как главного
регулятора, есть превращение «стоимости» (поскольку она еще остается) в побочный,
в формальный момент.
Ведь «стоимость» не просто «одна сторона» товара, не просто «предикат»
продукта труда наряду с его «потребительной стоимостью».
Для стоимости характерно не только и не столько это.
Стоимостное выражение характеризуется специфически тем «перевертыванием»,
посредством которого «чувственно-конкретное выступает лишь как форма проявления
абстрактно-всеобщего, а не абстрактно-всеобщее – как одно из свойств конкретного»
(Das Kapital. Bd. I. Hamburg, 1867. S. 771). В этом и заключается вся мистика
«товарной формы», ее неотъемлемая характеристика.
Поэтому движение реальных потребительных стоимостей выступает здесь
как нечто производное от движения стоимости, и именно «стоимость», а не «потребительная
стоимость», выступает тут как субъект процесса, как «саморазвивающийся субъект».
И этот «саморазвивающийся субъект» реально выступает, как показывает
Маркс, в образе промышленного капитала.
(«Те, кто рассматривает самостоятельное существование стоимости
только как абстракцию, забывают, что движение промышленного капитала есть
эта абстракция «in actu» – в действии. Стоимость проходит тут через различные
формы, совершает различные движения, в которых она сохраняется и в то же время
возрастает, увеличивается»).
Обобществление промышленного капитала – первый акт социалистической
революции – как раз и ликвидирует самостоятельное существование стоимости.
Эта стоимость опять превращается из «субъекта» всего хозяйственного
процесса – в абстрактный «предикат» продукта труда, – а продукт труда = реальная
потребительная стоимость = становится опять субъектом.
Поэтому общественная собственность на средства и на продукт труда
предполагает, что общество (вначале в лице своих представительных государственных
органов) обретает возможность смотреть на движение потребительных стоимостей
открытыми глазами, – а не сквозь перевертывающие очки стоимостной формы.
Здесь впервые появляется возможность измерять и распределять рабочее время непосредственно,
– а не окольным путем, не через «стоимость».
Поэтому в тех сферах производства, где производительные силы действительно
обобществлены, стоимость превращается действительно в чисто формальный
момент, лишь отражающий на своем языке, но ни в коем случае не регулирующий,
движение потребительных стоимостей и затраты труда, пропорции, в которых распределяется
рабочее время.
При социализме, однако, мы имеем две меры общественно необходимого
труда. Одна, главная, адекватная обобществленному труду, – это рабочее время,
требующееся при данных условиях для создания единицы продукта, потребительной
стоимости.
Другая – это «стоимость», – окольный путь измерения тех же самых величин.
Между ними постоянно возникают ножницы, противоречия. И они не
могут не возникать, – это не от неумения считать, а от самой формы стоимости.
Ибо «стоимость» (со всеми ее модификациями, со всеми производными
от нее категориями) – это порождение и орудие товарного производства, т.е. такой
организации производства, где отдельные звенья разделенного труда независимы
друг от друга).
Где труд не имеет непосредственно общественного характера,
и где единство хозяйственного организма осуществляется лишь задним числом.
Если нет этого условия – нет вообще и товара, нет факта превращения
продукта труда, потребительной стоимости, в товар, в стоимость.
Иными словами, где труд непосредственно обобществлен – отпадает
какая бы то ни была нужда прибегать к услугам пресловутой стоимости. Появляется
возможность измерять общественно-необходимый труд прямо в единицах времени
этого труда.
И вот в этом-то принципиально важном пункте очень плохую услугу,
как мне кажется, оказали нашей теории и практике те экономисты, которые сознательно
испортили марксовскую теорию стоимости с таким расчетом, чтобы в нее влезал без
противоречий (а потому и без анализа) опыт строительства социализма в нашей стране.
Это те экономисты, которые потратили много усилий на то, чтобы
доказать недоказуемое, – что стоимость (а стало быть и все производные
от нее формы) «имманентна социалистическим производственным отношениям», и что
«социалистическое производство в целом представляет собой товарное производство».
Последовательнее всего – Я.А. Кронрод.
Он утверждает, что товарное производство «вместе с выражающими
его категориями не привносится извне, не порождается недоразвитостью отношений
социализма. Оно внутренне присуще развитым, последовательно социалистическим
отношениям производства». (Закон стоимости и его использование. Москва, 1959, с. 142).
Если так, то структура нашей экономической системы находит свое
теоретическое выражение в категориях, генетически связанных со стоимостью, –
с такими, как «хозрасчет», «налог с оборота», «зарплата», «вал» и т.д. и т.п.
Система таких категорий и должна в таком случае выражать подлинную анатомию и
физиологию нашей экономики. Это логично.
Но в таком случае вся задача экономиста-теоретика сводится просто
к формально-схоластическому упорядочиванию готовых, по той или иной причине сложившихся
и узаконенных на сегодняшний день, форм стоимостного калькулирования.
Он и берет их в том самом виде, в каком находит в эмпирии, и приводит
в формальный порядок, в «систему».
Маркс, как известно, показал, что в товар, т.е. в стоимость, превращается
только продукт труда независимых друг от друга (частных) производителей.
Нет этого условия – нет и самого товара, продукт не превращается в товар. Поэтому
«непосредственно общественный труд» в смысле Маркса принципиально исключает самую
возможность стоимости.
Иными словами, там, где труд действительно обобществлен – стоимости
нет и быть не может.
И наоборот, стоимость есть там, где труд еще не обобществлен,
там, где процесс коммунистического обобществления еще не успел завершиться. Поэтому
самое наличие стоимости для марксиста есть точный показатель наличия разрозненности
отдельных звеньев общественного разделения труда, показатель того, что процесс
обобществления еще не успел преобразовать исторически унаследованные им формы
разделения труда, или, точнее, формы объединения самостоятельных, разрозненных
и независимо друг от друга сложившихся звеньев народного хозяйства.
Эти звенья мы еще не успели обобществить коммунистически, – и именно
поэтому их приходится объединять с помощью стоимости.
Поскольку же Я.А. Кронрод объявил «стоимость» «адекватным выражением
непосредственно общественного характера труда», постольку он вынужден заявить,
что в условиях социализма форма стоимости лишается всех тех неразрешимых противоречий,
которые выявил в этой форме анализ Маркса.
Это, де, в условиях капитализма «стоимость» не является точным
инструментом измерения общественно необходимых затрат труда и ведет ко всяческим
противоречиям, к кризисам и т.д.
А вот в условиях социализма, де, стоимость становится превосходнейшим
и точнейшим показателем и орудием организации труда.
Именно поэтому Я.А. Кронрод и заявляет, что теория стоимости,
изложенная в первых разделах «Капитала», по сути дела опровергается «опытом строительства
социализма в нашей стране».
Он заявляет буквально следующее:.
Маркс, де, ошибался, «полагая», что только продукты более или менее
независимых друг от друга частных работ вообще могут превращаться в товары, в стоимость.
Он полагает, будто «опыт социализма свидетельствует против данного
вывода Маркса», и что «стоимость» тут доказала, что она способна быть «адекватным
выражением» непосредственно общественного труда (с. 159).
Вот и получается, что вместо того, чтобы конкретно проанализировать,
что происходит с категориями товарного хозяйства, когда они попадают в процесс
становления коммунистической формации и превращаются здесь на первых порах в
те «органы, которых этой системе еще недостаёт», Я.А. Кронрод начинает исправлять
(на деле – портить) те определения товара и стоимости, которые разработаны Марксом.
Он их поправляет так и с таким расчетом, чтобы в них без противоречия
(а тем самым – и без анализа) влезал весь «опыт социализма». В итоге весь «опыт
социализма» выражается без противоречий через принципиально чуждые ему категории,
которые выражают меру незрелости коммунистической формации и исчезают
вместе с действительными шагами вперед по пути реального (а не только формального)
обобществления труда.
Поэтому экономисты типа Кронрода и остаются удивительно слепыми
к тем парадоксам, которые то и дело появляются в стоимостном выражении реального
процесса продолжающегося обобществления нашего народного хозяйства.
Я имею в виду, например, такой:
– Паника: некий СНХ за одну ночь потерял 3 млрд. рублей валового
дохода. В чем дело? – Да просто в том, что ТРИ предприятия, которые технологически
и раньше составляли единый комплекс, были объединены и в единую экономическую
«единицу», стали рассматриваться как одно, а не как три «предприятия».
А валовой доход, как известно, измеряется суммой вала предприятий.
Пока их было 3 – считали два раза одну и ту же сумму.
То есть процесс реального обобществления производства выглядит
в стоимостном выражении как потеря.
«Подоходный налог». Что это такое? Форма перераспределения стихийно
сложившихся доходов. Во времена НЭП’а это понятно. Но почему сейчас?
А что это значит? – Что из форм организации обобществленного труда
эта форма никак не вытекает, она – чистый реликт, доживший до наших дней,
унаследованная по традиции форма перераспределения, необходимая лишь в тех условиях,
когда рядом с обобществленным трудом существует еще огромная сфера частных предприятий,
промыслов и т.д. с их стихийным, рыночным распределением доходов.
А теперь – сама почва исчезла, а «форма» держится.
Взять хотя бы вчерашние газеты...