Э.В. Ильенков
К оценке гегелевской концепции
отношения истины к красоте
«Борьба идей в эстетике»
Москва, 1966, с. 94-100
Как известно, Гегель истолковывал всю мировую историю как результат
опредмечивания силы мышления, которое он понимал не как одну из субъективно-психических
способностей человека (индивида), а как безличное творческое начало, реализующееся
лишь в масштабах всей истории культуры (науки, техники, искусства и нравственности),
как коллективный Разум человечества, противостоящий каждому конечному индивиду
как «Абсолютный Дух». Отсюда – и схема Гегеля: мышление («в себе», как
лишенное сознания, хотя и детерминированное внутри себя строго логически), затем
процесс опредмечивания мышления (в словах, делах и вещах) и, наконец,
снова мышление, или распредмечивание, логическое познание, мышление
о мышлении – Логика.
Мышление, действующее в человеке, творит всемирную историю, используя
человека как орудие, как инструмент своего собственного воплощения во внешнем,
естественно-природном материале. Этот творческий процесс в изображении Гегеля
очень похож на работу скульптора, который лепит из глины свой автопортрет, чтобы
затем рассмотреть в нем как в зеркале свой облик, чтобы познать себя самого. [94]
Высшая форма и ступень чувственно-предметного воплощения логической
мысли («идеи») усматривается Гегелем в искусстве. Преимущество искусства перед
всеми другими способами внешнего выражения Идеи Гегель видит в том, что здесь
абсолютное (чистое) мышление свободно в выборе материала, в котором оно жаждет
выполнить свой автопортрет.
В реальной жизни, в экономической, политической, правовой и т.д.
сферах деятельности мыслящий человек связан условиями, диктуемыми телесно-вещественным
характером объектов. Не то в искусстве. Чувствует человек, что ему не удается
воплотить свое внутреннее содержание, идею, в граните, – он оставляет гранит
в покое и начинает обрабатывать мрамор; оказывается, что и мрамор недостаточно
податлив, – он вообще бросает резец и берется за кисть и краски; исчерпаны выразительные
возможности живописи – он покидает пространственные формы выражения идеи и вступает
в стихию звука, в царство музыки и поэзии. В общем и целом именно такова гегелевская
схема развития форм и родов искусства. Смысл ее прозрачен. Человек, старающийся
воплотить Идею в чувственно-природном материале, переходит к все более легко
формируемому материалу, ищет и отыскивает «материю», в которой дух позволяет
себя опредметить наиболее полным и совершенным образом.
Вначале – гранит, косный камень, в конце – воздух, который колеблется
в резонансе с тончайшими движениями «души» духа.
После того как дух отразился в зеркале искусства во всем его поэтическом
многообразии, он получает возможность, пользуясь для этого глазами и мозгом философа-логика,
рассматривать себя самого как нечто «другое», чтобы увидеть и понять логический
скелет, логическую схему своего собственного в музыке, живописи и поэзии «отчужденного»
образа.
На этой ступени самопознания полнокровная человеческая жизнь не
представляет для мышления интереса. Пользуясь образной аналогией, человек и его
мир предстают здесь как бы на экране рентгеновского аппарата. Жесткие лучи рефлексии
разрушают живую плоть человека и мира, а вместе с ней и красоту.
Человек должен понять, что абсолютный, надындивидуальный «дух»
уже использовал его, человека, тело, руки и мозг, чтобы опредметить себя самого
в образе всемирной истории. Теперь у этого духа одна-единственная всемирно-историческая
задача и забота – исследовать этот «отчужденный» образ чисто логически, чисто
теоретически, чтобы выявить в нем абстрактные контуры Идеи, диалектические схемы
логических категорий.
Наступившую эпоху Гегель поэтому и расценивал как неблагоприятную
для искусства, для расцвета полнокровной (и потому прекрасной) индивидуальности.
Счастливое детство рода человеческого миновало и никогда не вернется вновь. Современный
человек может переживать эту наивно-прекрасную стадию духовного [95] развития
лишь в залах музеев, филармоний и библиотек. В повседневной жизни он должен быть
либо профессором логики, либо бургомистром, либо сапожником, либо предпринимателем,
должен покорно исполнять порученные ему логическим богом функции. Отныне и навеки
он осужден на профессионально ограниченное существование и индивидуальные рамки
его жизнедеятельности будут становиться все ýже и ýже. Действительность
прозаична и враждебно противостоит поэтической красоте потому, что в ней невозможна
всесторонне развитая гармоническая личность. Нынешний мир с его дробным разделением
труда делает ее, увы, ненужной и потому невозможной.
Приобщиться к целому человеческой культуры индивидуум может теперь
только путем теоретического акта, только в мышлении, но не в реальной жизни,
не в чувственно-предметном существовании. Здесь и заключается ядро гегелевской
иллюзии, его концепции «отчуждения» и «обратного присвоения». Тайна этой иллюзии,
ее земные корни, в XX веке обнажилась настолько, что не требуется гегелевского
интеллекта, чтобы ее понять.
Но и относительная истина этой концепции выступила тоже отчетливо.
Маркс объяснил ее так: точка зрения Гегеля – это точка зрения «теоретика», профессионала
интеллектуальной деятельности, принятая и выданная за высшую и «подлинно человеческую»
точку зрения на человека и мир.
Как для банкира деньги – этот абстрактный образ стоимости – составляют
конечную цель, равно как и исходный пункт всей его специфической деятельности,
а реальные товары – конкретные стоимости – суть для него лишь мимолетные метаморфозы,
лишь используемые и отбрасываемые «средства» движения (приращения) денег, так
и Понятие для теоретика.
Абстрактное Понятие, и именно в его знаково-языковом наличном существовании,
оказывается для него подлинным исходным пунктом и целью, началом и концом (в
полном смысле слова «энтелехией») всей его жизни, его деятельности. Все остальные
материальные и духовные образования он неизбежно рассматривает как «внешние»
средства приращения теории, Понятия. Для него, профессионала-теоретика, отношение
между понятием и миром необходимо выглядит так. Это – его практически-рабочая
точка зрения.
Разумеется, так обстоит дело лишь для него – не для человечества,
не для действительного, неотчужденного человека.
Но в свете этого становится понятным и гегелевское отношение к
искусству. Для теоретика (но только для него) искусство имеет специфическое значение.
Оно, также превращаясь в профессию, развивает в человеке и для
человека одну из универсальных способностей, – а именно, продуктивное воображение,
способность, без помощи которой становится невозможным и самое дискурсивное мышление.
По той [96] причине, что именно сила воображения позволяет «схватывать» целое
раньше его собственных «частей», выделять в море чувственно данных фактов некоторые
целостные образования, подлежащие затем педантично строгому анализу с точки зрения
их внутреннего расчленения.
Полемически противополагая свой метод исследования гегелевскому,
Маркс писал, что, поскольку теоретическое мышление есть не «себя в себе синтезирующий,
в себя углубляющийся и из самого себя развивающийся» процесс, а всегда – процесс
переработки материала созерцания и представления в форму понятия, постольку теоретически
репродуцируемое «целое» («конкретное», «единство многообразного») должно «постоянно
витать в нашем представлении как предпосылка» всех специально-логических операций.
Способность «схватывать» целое раньше детального анализа его собственных
«частей» – и схватывать верно, безошибочно, – чтобы затем удерживать в плане
представления, – это такая же развивающаяся (и в «онто-» и в «филогенезе») способность,
как и способность мыслить. Как таковая, она также имеет уровни своего развития,
своей культуры.
Нетрудно удержать в представлении такое «целое», как, например,
пачку сигарет или физиономию хорошего знакомого. Силы воображения, для этого
требующейся, вполне хватит у каждого. Гораздо труднее удержать «целое» того рода,
о котором идет речь в «Капитале» Маркса или в теории относительности.
Можно полагать, что эстетические симпатии автора «Капитала» совсем
не случайно тяготели к столь же определенному, сколь и характерному кругу художников
– Эсхил, Данте, Мильтон, Шекспир, Сервантес, Гёте, Бальзак. Все они – представители
эпической поэзии, крупномасштабного, на красоту и на гуманизм ориентированного
искусства. Именно эта форма искусства и развиваемая ею способность воображения
(«мышления в образах») обеспечивала в данном случае решение теоретической задачи
– анализа такого «целого», как товарно-капиталистическая формация.
Отношение Эйнштейна к искусству, в частности к музыке, также очень
характерно. Его симпатии целиком принадлежали Баху, Гайдну и Моцарту. В Вагнере,
в Рихарде Штраусе и даже в Бетховене его отталкивала та «гипертрофия субъективности»,
которая выражает скорее мятущуюся и борющуюся личность автора, нежели спокойную,
незамутненно-объективную – «надличную», как он выражался, – гармонию движения
в пространстве и времени, – в мире его теоретического интеллекта.
Легко заметить, что отношение Эйнштейна к бетховенской музыке весьма
похоже на гегелевское. Очень может быть, что тут и надо искать секрет гегелевской
«глухоты» к Бетховену. Эта глухота, конечно, концептуальна, а вовсе не следствие
«дурного вкуса» или других чисто индивидуальных особенностей психики Гегеля. [97]
В мире, где надо «не плакать, не смеяться, а понимать», вулканическим
взрывам «субъективности» делать нечего... Здесь, по-видимому, проявилась трагическая
слепоглухота «абсолютной» (т.е. абсолютизированной, «отчужденной») логики, теоретического
интеллекта, превращенного в самоцель.
С точки зрения профессионала-теоретика, сфера воображения («интуиции»,
«фантазии») неизбежно оказывается лишь полуфабрикатом производства Понятия. Эту
концепцию и выражает гегелевская схема, внутри которой искусство («художественная
религия») играет роль предпоследней ступени возвращения чистого мышления к самому себе.
Относительная истина, здесь выраженная, заключается, видимо, в
том, что большое искусство, профессионально развивающее и культивирующее драгоценную
способность воображения, рассматривается здесь только с точки зрения интересов
развития чисто теоретической, логической культуры. Искусство, развивающее силу
свободного (в гегелевско-диалектическом смысле – непроизвольного) воображения,
творящего свои образы по принципу красоты, и с этой точки зрения оказывается
могучим сотрудником логики теоретического мышления.
Искусство же, культивирующее чистый произвол воображения, с этой,
ограниченно верной точки зрения есть лишь пустая забава, не соответствующая важнейшей,
объективно необходимой роли искусства в организме цивилизации, или, как мог бы
выразиться гегельянец, не соответствующая «понятию» искусства.
Более того, ориентация на индивидуальный произвол воображения,
на «дурную индивидуальность» как на основной принцип современного эстетического
сознания ведет не к развитию, а к простому разложению развитых художественных
форм. Поэтому и правоверный гегельянец, и марксист отрицательно оценивают известные
модернистские тенденции в искусстве XX в. (абстракционизм, поп-арт и родственные
им). С той, однако, существенной в высшей степени разницей, что марксизм рекомендует
доводить критический анализ этих тенденций до критики той объективной основы,
которая их активно воспроизводит – в качестве форм, адекватных состоянию «отчуждения»,
внутри которого живет и действует человек. Последний, с гегельянской точки зрения,
совершенно беспомощен и бессилен перед лицом своих собственных коллективных сил
– перед демоном «машинерии», рынка, молоха государственности и т.д. и т.п.
В этом смысле все эти тенденции представляют и для марксиста весьма
интересный материал для критически теоретического анализа, для выявления «объективного
содержания» даже чисто субъективных капризов воображения. Но расценить их как
современную форму развития эстетического самосознания человечества невозможно
ни с точки зрения марксизма, ни с ортодоксально гегелевской точки зрения. Если
это и оказывается формой [98] эстетического самосознания «отчужденного
индивида», то в свою очередь является и отчужденной формой этого самосознания.
Отчуждение здесь не снимается даже в рамках самого отчуждения и представляет
собой поэтому некритическую адаптацию человека к нечеловечески организованному
миру.
В качестве «снятого» момента гегелевская концепция входит, таким
образом, и в состав марксистского понимания. Однако здесь искусство и наука (т.е.
свободное воображение и строго логический интеллект) выступают не как две последовательные
фазы зрелости «абсолютного духа», как это имеет место в философии Гегеля, не
как «низшая» и «высшая» формы его самопознания, а как две совершенно равноправные
формы духа, понимаемого как реальное общественное сознание человека, как его
совокупная духовная культура. И эти две формы духовной деятельности лишь вместе,
лишь в кооперации своих творческих усилий способны двигать цивилизацию вперед.
Это связано с тем, что, согласно Марксу, не «мышление», а только
чувственно-предметная деятельность общественного человека составляет подлинное
«начало», как и цель подлинно человеческой жизнедеятельности. Искусство же с
наукой суть производные формы деятельности, суть лишь «средства», служащие общей
им обеим цели, лишь ее духовные метаморфозы.
Как таковые, они и между собою находятся во взаимоотношениях, диктуемых
этой целью – целью изменения мира, а не только его «познания».
В наш век, однако, эти универсальные деятельные способности (свободное,
на красоту ориентированное воображение и теоретический интеллект, нацеленный
на «чистую», «надличную» истину) выступают в виде профессионально обособившихся
сфер разделения общественного труда – в виде «искусства» и «науки». Поэтому и
взаимоотношения их не так просты и прозрачны, как в теории. Они отражают все
характерные коллизии нынешнего разделения труда, и их кооперация в головах отдельных
лиц осуществляется часто запутаннейшими путями, через кризисы и конфликты, через
ряды случайностей. Поэтому в условиях нынешнего разделения труда соединение развитого
теоретического интеллекта с равно развитой силой воображения и оказывается такой
редкостью.
Единственно возможное решение той проблемы, которая со времени
Гегеля получила название проблемы отчуждения и обратного присвоения отчужденных
человеческих способностей, заключается в ликвидации той формы разделения труда,
которая с неизбежностью превращает каждого индивида в носителя (субъекта) профессионально
ограниченной способности, в «частичного человека». Решение проблемы заключается
в создании условий, обеспечивающих каждому индивиду реальные возможности для
всестороннего и гармонического развития и исключающих саму [99] возможность уродливых
диспропорций между интеллектуально-теоретическим и художественно-эстетическим
развитием. Речь идет о создании таких условий, на почве которых каждый индивидуум
имел бы возможность эти обе универсально человеческие способности, до сих пор
по большей части «отчужденные», развивать в себе более или менее равномерно,
чтобы затем реализовать их в новом продукте.
Такое решение проблемы, такой способ «снятия отчуждения» теоретически
предполагается и практически может быть осуществлен только коммунизмом. Другого
пути решения великой гегелевской проблемы нет. [100]