III. Диалектика – логика революции.
Философия и естествознание.
Развитие революционного процесса в период 1908‑1917 годов до конца развенчало претензии русских махистов в области социально-политического мышления. На основе своей философии они оказались не в силах создать сколько-нибудь влиятельную фракцию в революционном движении, не говоря уже о партии, способной теоретически и политически это движение возглавить. Ни одна из прогрессивных сил страны – и прежде всего, конечно, революционный пролетариат – не приняла их философию всерьез.
Ход событий яснее ясного показал, что логика их мышления – это всего-навсего логика вконец растерявшихся людей, логика, обрекающая на беспомощность, не дающая и не могущая дать научно обоснованной политической ориентации.
Но ведь претензия на научность как раз и составляла суть позиции Богданова и других российских учеников Маха. Они всерьез верили, что их философские конструкции и есть «философия естествознания XX века», что ее отличает «сила строгих и выдержанных естественнонаучных методов», что [106] подлинная точка зрения марксизма состоит в ориентации на «естественнонаучный метод» и на его применение к познанию социальной жизни.
В апелляции к авторитету естествознания и заключалась главная линия их аргументации. «У Маха многому можно научиться. А в наше бурное время, в нашей залитой кровью стране особенно дорого то, чему он учит всего больше: спокойная неуклонность мысли, строгий объективизм метода, беспощадный анализ всего принятого на веру, беспощадное истребление всех идолов мысли» – на каждом шагу декламирует Богданов со своими единомышленниками.
Поэтому какой бы формально безупречной ни была плехановская критика махизма как терминологически переодетого берклианства, она на махистов не производила ровно никакого впечатления. Что, мол, с того, что наша философия не соответствует критериям «барона Гольбаха» или «словесным побрякушкам Гегеля»? Нас это нимало не тревожит и не беспокоит – наша сила в согласии с принципами современного естественнонаучного мышления.
Не удивительно, что Богданов считает достаточным попросту отмахнуться одной фразой от всей критики Плеханова и его сторонников – он даже рассматривать не хочет их «полемические выходки» против Маха, обвиняющие его в идеализме и даже солипсизме. Это-де все вздор, не имеющий отношения к сути спора, которая состоит в том, что Мах учит человечество «философии естествознания XX века», а Плеханов [107] остался при «философии естествознания XVIII века в формулировках барона Гольбаха».
«Современное естествознание», «логика мышления современных естествоиспытателей» – вот где был основной «плацдарм» русских позитивистов в их войне против материалистической диалектики. И пока они цеплялись за этот плацдарм, никакая «философская» аргументация на них не действовала. И как раз этого не поняли ни Плеханов, ни его ученики. Точнее, они не поняли важности этого обстоятельства, ибо самый факт не заметить было нельзя, – махисты сами во всех своих сочинениях шумно рекламировали свою философию как «философию современного естествознания», как философское обобщение его успехов и достижений.
Но эту сторону дела Плеханов и обходил молчанием, что махисты с радостью истолковывали как аргумент в свою пользу, изображая позицию Плеханова как позицию ретрограда, препятствующего процессу «обогащения» марксизма «методами точной или так называемой «положительной» науки» 1.
Таким образом, пока в полемику не вступил Ленин, полемика эта в глазах не очень разбиравшегося в сути дела читателя выглядела таким образом:
с одной стороны – «школа» Плеханова – Ортодокс – Деборина, не знающая и не желающая знать и применять в политике «методы точной науки» и упрямо старающаяся [108] закрепить в марксизме архаические понятия-фетиши, до конца якобы развенчанные естествознанием XX века; между изображаемой таким образом «школой» Плеханова и материалистической диалектикой тут же ставился знак равенства;
с другой же стороны – нападающая на эту «консервативную школу» группа Богданова – Базарова – Суворова – Луначарского – Юшкевича – Валентинова – Бермана – Гельфонда, выступающая за союз марксизма с естествознанием и ратующая за революционно-активное направление мысли и в естествознании, и в политике. Мах играл тут роль авторитетного символа революции в естествознании, роль полномочного и всеми признанного лидера революционного философского мышления в сфере познания природы.
Такое изображение сути спора, в котором была изрядная доза демагогии (чаще невольной, ибо и сами махисты в нее искренне веровали), могло склонить и действительно склоняло симпатии революционно настроенных, но не очень осведомленных в философии людей в пользу эмпириокритицизма и его разновидностей. Таких людей и среди рабочих, и среди научно-технической интеллигенции было немало. А ведь за их умы и шла философская борьба.
И молчание Плеханова в этом пункте – в споре по вопросу об отношении диалектико-материалистической философии и естествознания XX века – махисты с радостью расценивали как прямое и бесспорное доказательство своей правоты, своего [109] преимущества перед Плехановым (перед материалистической диалектикой).
Поэтому молчание Плеханова, равно как и шумная демагогия махистов, могли производить и действительно производили на читателя впечатление, весьма невыгодное для авторитета материалистической диалектики. К тому же махисты очень старательно выискивали в сочинениях Плеханова даже малозначительные неточности, касающиеся специальных проблем естествознания, терминологии специальных его разделов, и со злорадством обыгрывали их. Еще больше радовали их те неясности, которые подчас допускал Плеханов в формулировках весьма серьезных положений философского материализма – известная неряшливость, которой он, видимо, большого значения не придавал, у него действительно встречалась. Например, определение ощущений как своего рода «иероглифов». В контексте разговора о проблеме в целом эти неточности и неясности, может быть, и не были столь страшны, но, будучи вырваны из этого контекста, они давали повод для ядовитого злословия в адрес «последовательности» и «принципиальности» его позиций.
Но это были, разумеется, мелочи. Главный недостаток в позиции Плеханова – игнорирование действительно коренного вопроса, поднятого махистами: вопроса об отношении философии марксизма – диалектического материализма, материалистической диалектики – к событиям, происходившим в современном естествознании, т.е. к тем сдвигам, которые свершались в логике [110] мышления естествоиспытателей. Тут и был главный гвоздь вопроса, и все значение этого факта для философии марксизма понял тогда только Ленин.
И только он сумел рассмотреть этот сложнейший вопрос на действительно принципиальном уровне. На том уровне, который и по сей день, спустя семьдесят (и каких!) лет, остается эталонным для марксиста, отваживающегося на рассмотрение проблемы отношения философской диалектики и развивающегося естественнонаучного мышления, теоретического естествознания.
Конечно же, глава «Новейшая революция в естествознании и философский идеализм» в ленинской книге наносит сокрушительный удар по махизму, как типичнейшей разновидности позитивизма вообще, до сих пор выдающего себя за философию, только и имеющую якобы право вещать от имени естествознания XX века, от имени современной науки. Сокрушительным этот удар оказался для махистов в силу своей неожиданности: эмпириокритики слишком привыкли считать себя монополистами в области философских проблем естествознания и ленинского удара с этой стороны не ждали. А удар оказался не только точно нацеленным, но и неотразимым.
Главное преимущество ленинской критики русских махистов перед плехановской состояло в том, что Ленин, соглашаясь с Плехановым в его квалификации махизма, постарался рассмотреть корни этой философии, т.е. нанес удар не по следствиям, а по причинам. Он не стал обрывать [111] вершки-цветочки, а выдрал корешки. Смысл ленинского текста о «революции в естествознании» заключается прежде всего в этом. В этом же и основная актуальная поучительность ленинского метода борьбы с идеализмом для наших дней.
Попытаемся кратко сформулировать те главные принципы ленинской борьбы с русскими махистами, в которых эта борьба радикально отличается от плехановской обороны материализма.
«...Нельзя взять в руки литературы махизма или о махизме, чтобы не встретить претенциозных ссылок на новую физику, которая-де опровергла материализм и т.д. и т.п. Основательны ли эти ссылки, вопрос другой, но связь новой физики или, вернее, определенной школы в новой физике с махизмом и другими разновидностями современной идеалистической философии не подлежит ни малейшему сомнению. Разбирать махизм, игнорируя эту связь, – как делает Плеханов, – значит издеваться над духом диалектического материализма, т.е. жертвовать методом Энгельса ради той или иной буквы у Энгельса» 2.
Это «издевательство над духом диалектического материализма» у Плеханова в том и заключается, что в споре с махистами в силу ряда соображений (в числе их было и отмеченное Лениным стремление нанести моральный и политический ущерб большевикам, изобразить «богдановщину» как философию большевизма) он ограничил свою [112] задачу демонстрацией того обстоятельства, что философия диалектического материализма и философия Богданова – две вещи несовместные и что диалектика и материализм – неотъемлемые компоненты марксизма, а вовсе не вербальные атавизмы гегелевско-фейербаховской философии, как пытались внушать читателю сторонники Богданова.
Эту работу Плеханов выполнил с серьезным знанием дела. Он сопоставил систему философских (гносеологических) взглядов Маркса и Энгельса с системой психофизиологической фразеологии Богданова и продемонстрировал, что это вещи разные, ничего общего между собою не имеющие. Либо марксизм, немыслимый и невозможный без диалектико-материалистической философии, без материалистической гносеологии и диалектической логики, либо гносеология и логика махизма, в корне враждебные марксизму и разрушающие его, – истина, которую Плеханов доказал, и здесь Ленин был с ним полностью солидарен.
Но ограниченность задачи, поставленной перед собой Плехановым, оборачивалась слабостью его аргументации против махистов. И те не замедлили этой слабостью воспользоваться. А именно: демонстрируя принципиальную несовместимость гносеологии махистов с действительным пониманием философских проблем Марксом и Энгельсом, Плеханов, естественно, шел прежде всего по пути сопоставления одних философских текстов с другими, «буквы Энгельса и Маркса» – с «буквой Богданова». Такое [113] сопоставление он осуществил мастерски, как дважды два доказав читателю, что тут неумолимая альтернатива: либо – либо.
Но ведь богдановцы с этим с некоторых пор уже и не спорили. Более того, они и сами прекрасно видели и откровенно признавали, что «буква» их философских построений расходится со всем тем, что говорили и писали о философии, о материализме и о диалектике Маркс и Энгельс. Более того. Они усматривали здесь свое главное достоинство и свое преимущество перед «школой» Плеханова. Тот-де упрямо цепляется за «букву», за каждое высказывание Маркса и Энгельса, а мы «творчески развиваем» философию марксизма, приводим ее в согласие и в соответствие с новейшими достижениями и успехами естествознания.
И чем яснее доказывал Плеханов несовместимость их новаций с системой философских взглядов Маркса и Энгельса, тем громче они говорили о консерватизме, о догматизме плехановского отношения к «букве» классиков, о стремлении Плеханова выдать положения, сформулированные в другое время и в других условиях, за вечные истины, за абсолюты, за фетиши, годные для всех времен и для любых условий.
И это на многих могло произвести впечатление, тем более что в области острейших проблем социально-политического плана Плеханов к 1905 году действительно уже начинал обнаруживать – и чем дальше, тем больше – определенный консерватизм, тенденцию к замораживанию марксистской мысли. Данное обстоятельство и давало [114] махистам повод к декламациям на тему о том, что Плеханов приносит в жертву «букве» философии классиков подлинную суть, подлинную логику их мышления.
Спор шел, таким образом, не о тех или иных конкретных положениях или утверждениях Маркса и Энгельса, а о том способе мышления, с помощью которого были ими добыты, разработаны, сформулированы, выведены научные истины коммунистического мировоззрения, научного социализма.
Была ли этим способом (методом) научного мышления, научного исследования материалистическая диалектика? Или же что-то другое? Махисты были убеждены и старались убедить других, что все утверждения, все высказывания Маркса и Энгельса представляют собою всего-навсего фразеологическое (чисто словесное, чисто терминологическое и формальное) наследие той философской традиции, в атмосфере которой сформировалось научное мышление классиков, и не более. А тот научный метод, которым-де на самом деле была создана теория научного социализма и прежде всего ее фундамент – политическая экономия марксизма, «Капитал», – с разговорами о материалистической диалектике ничего, мол, общего не имел и не имеет. Это-де самый «обыкновенный» научный метод, которым добывает свои результаты любая современная наука, и прежде всего, разумеется, физика.
И такому «подлинно научному» методу легче и целесообразнее всего («экономнее» всего) учиться именно у современной физики, а конкретнее – у Эрнста Маха, одного [115] из ее признанных лидеров. Мах и раскрывает, мол, в своих сочинениях секреты «подлинного» метода мышления современной науки, а тем самым и «подлинно научные» черты метода мышления автора «Капитала», очищенные от сора устаревшей гегельянской фразеологии и терминологии.
Вот эта сторона аргументации махистов от социал-демократии плехановским способом критики и не затрагивалась. А раз так, то плехановский удар по махизму и не достигал цели.
В самом деле, если способ (метод) мышления, обоснуемый теорией познания Маха, действительно тот метод, с помощью которого современная физика добивается всех своих успехов и достижений, то какая тогда разница, называется ли он материалистическим или идеалистическим? Иными словами, если гносеология и логика Маха – Богданова действительно теория познания и логика современной науки, современной физики, математики и т.д., то Богданов прав против Плеханова по существу, хотя и расходится с «буквой Энгельса», которую только и отстаивает Плеханов.
Тут-то и был гвоздь всего спора. И именно тут Плеханов оказался не на высоте. Он совершенно точно квалифицировал махистскую философию как идеалистическую и потому – реакционную в своих социально-политических последствиях, поскольку «теоретическая буржуазная реакция, которая производит теперь настоящее опустошение в рядах нашей передовой интеллигенции, совершается у нас под знаменем [116] философского идеализма...». Причем «особенный вред грозят принести нам такие философские учения, которые, будучи идеалистическими по всему своему существу, в то же время выдают себя за последнее слово естествознания...» 3
В том, что они только выдают себя «за последнее слово естествознания», не имея на самом деле с ним ничего общего по существу, Плеханов был, конечно, прав. Но ведь это требовалось доказать. Просто сказать, что от имени современного естествознания они вещают не по праву, и поставить точку, даже не попытавшись разоблачить эту претензию, значило в тогдашних условиях сделать непростительную уступку противнику. Стремление махистов выдать себя за выразителей «духа» современного естествознания было, конечно, иллюзией, самообманом и демагогией чистейшей воды. Но иллюзией, увы, далеко не беспочвенной. Иллюзией того же сорта, что и другие натуралистические иллюзии буржуазного сознания. Это объективно обусловленная видимость, кажимость, в результате которой чисто социальные (т.е. исторически возникшие и исторические преходящие) свойства вещей принимаются за их естественноприродные (потому и за вечные) качества и определения самих вещей – за их естественнонаучные характеристики.
Махисты не просто выдавали свое учение «за последнее слово естествознания» – они, к сожалению, имели и такие основания для [117] подобной иллюзии, как многочисленные высказывания самих естествоиспытателей, в том числе и весьма крупных, те философски беспомощные выводы, которые они делали из своих открытий.
Реальной питательной почвой «богдановщины», как одной из множества разновидностей идеализма, явилась философская некомпетентность многих представителей современного естествознания, их растерянность перед лицом трудных философских проблем, встающих перед ними в ходе их собственной работы.
В данном случае она выступила в виде незнания материалистической диалектики, т.е. действительной логики и теории познания современного материализма, современного научного познания окружающего мира, и превратного понимания ее как идеалистической философской спекуляции.
Незнание диалектики – вот то бедствие, следствием которого, как прекрасно показано в «Материализме и эмпириокритицизме», и является перерождение стихийного материализма естествоиспытателей – их «естественной» гносеологической позиции – в самые пошлые и реакционные разновидности идеализма и поповщины, что усердно поощряется профессионалами-философами, сознательными или же стихийными союзниками поповщины.
Отсюда и вся последующая многолетняя стратегия Ленина по отношению к большинству естествоиспытателей: упорная, последовательная работа по завоеванию их на свою сторону. Это значило и значит до сих [118] пор – на сторону диалектического материализма, на сторону материалистической диалектики. Иначе нельзя, невозможно победить идеализм, идеалистически-реакционную интерпретацию любого успеха и достижения современной науки и техники.
И до тех пор, пока большинство естествоиспытателей не будет знать, не будет уметь сознательно применять материалистическую диалектику как логику и теорию познания в собственной области, идеализм будет расти из развития самого естествознания, будут пользоваться кредитом и доверием у людей те самые реакционные идеалистические школки, одной из которых является «богдановщина».
Сила махистской (шире – позитивистской) идеалистической философии заключается в философском бессилии многих современных естествоиспытателей. И Ленин нашел в себе мужество сказать эту неприятную для них истину, сказать прямо, без всякой дипломатии, прекрасно сознавая, что эта горькая истина рискует задеть их самолюбие. Чтобы публично поставить такой диагноз, требовалось немалое нравственное мужество: еще бы, заявить в лицо крупнейшим деятелям современной науки, что они не научились мыслить действительно научно в области теории познания и логики!
Но дело было, конечно, не только в личном нравственном мужестве Ленина, а и в том интеллектуальном мужестве, которого безукоснительно требовали принципы философии, отстаиваемой им на каждой странице «Материализма и эмпириокритицизма». [119] Он исходил из того, что самая горькая и неприятная для людей истина в конечном счете «полезнее» для них, чем самая приятная, лестная ложь, неправда. К этому его обязывал именно материализм.
Последовательный материализм, т.е. принципиально и сознательно продуманные философские основания марксистского мировоззрения, настоятельно требуют критического отношения ко всему тому, что говорят и пишут от имени современного естествознания, в том числе и крупнейшие его авторитеты, представители «новой физики».
В 1908 году это были, например, Э. Мах и А. Пуанкаре – звезды первой величины в небе тогдашней теоретической физики.
И про них, а не про мелких путаников в науке Ленин счел необходимым сказать: «Ни единому из этих профессоров, способных давать самые ценные работы в специальных областях химии, истории, физики, нельзя верить ни в едином слове, раз речь заходит о философии. Почему? По той же причине, по которой ни единому профессору политической экономии, способному давать самые ценные работы в области фактических, специальных исследований, нельзя верить ни в одном слове, раз речь заходит об общей теории политической экономии. Ибо эта последняя – такая же партийная наука в современном обществе, как и гносеология» 4. Действительно, ни одному слову их верить нельзя, когда речь заходит о теории познания, о логике, о методе научного [120] мышления, ибо этой области они профессионально не знают и потому путаются, шатаются на каждом шагу, то и дело оступаясь в идеализм, т.е. в философскую позицию, по самой своей сути антинаучную, враждебную науке вообще, в том числе и их собственной специальной науке. И при этом остаются ведущими теоретиками в собственной, специальной, области мышления.
Парадокс? Да, тот самый парадокс, которыми полна история вообще и история научной культуры в частности. И Ленин на основе тщательного философско-теоретического анализа показывает суть этого парадокса, показывает, как становится возможным такое противоестественное сочетание. Сочетание научного мышления, осуществляемого естественниками в качестве специалистов-физиков (химиков, биологов, математиков и т.д.), с неадекватным самоотчетом, с ложным сознанием сути собственной работы, с антинаучным («лженаучным») толкованием действительных законов собственного мышления, т.е. тех объективных законов познания, которым – хотят того или не хотят отдельные естествоиспытатели, сознают они то или не сознают – в конце концов все равно подчиняется движение как познания в целом, так и познания в каждой отдельной его области.
На самом деле естествоиспытатели то и дело, на каждом шагу мыслят вопреки сознательно исповедуемой ими логике и теории познания, ибо к тому их вынуждает властное давление совокупности фактов, непререкаемого авторитета [121] экспериментальных данных, т.е. сила и власть вполне материальных условий мышления, его законов. Реально участвующие в процессе познания природы люди (в том числе и Мах, и Дюгем, и Пирсон и другие) на каждом шагу вынуждены совершать такие ходы мышления, такие «операции с понятиями», которые с точки зрения сознательно исповедуемой ими логики и теории познания являются не просто необъяснимыми, но и прямо незаконными, даже противозаконными.
Согласно материализму, т.е. ясно и последовательно проведенной материалистической теории познания, такие ситуации ничего загадочного собой не представляют. Они лишь наглядно демонстрируют то обстоятельство, что все без исключения сдвиги, эволюции, революции, происходящие внутри сознания (внутри общественного сознания), определяются и объясняются тем, что это сознание – вопреки всем иллюзиям, которые оно может создавать на сей счет, – вынуждено в своем развитии подчиняться, как высшей власти, власти «господина Факта». Точнее, той независимой от сознания (от психики, от духа, от мышления, как бы их дальше ни толковать в подробностях) и вне его существующей конкретной совокупности фактов, которая на языке философии и называется материальным миром или, для краткости, просто материей.
Реально, в ходе фактически совершающегося исследования, мышление любого серьезного естествоиспытателя руководится именно этой гносеологической установкой и остается научным именно в той мере и до [122] тех пор, пока оно действительно им руководится. Поэтому Ленин и имеет полное право настаивать на том, что естествознание всегда стояло и стоит на точке зрения материалистической теории познания.
Другое дело – то словесное (терминологическое) оформление, которое те или иные естествоиспытатели придают исходному принципу своей работы. В силу ряда разнообразных причин это вербальное оформление то и дело оказывается философски неточным, неадекватным, неправильным. И за такого рода чисто словесные неточности сразу же цепляется философский идеализм.
Философский материализм (материалистическая теория познания, материалистически понимаемая логика) ориентирован на строгое критическое различение между тем, что и как на самом деле делают естествоиспытатели в своей специальной области, и тем, что и как они сами об этом говорят и пишут. Идеализм же, напротив (и это особенно характерно для позитивизма XX века), всегда ориентируется только на слова, на высказывания естествоиспытателей, как на «исходную данность» своего специального анализа, своей философской работы.
Причем, конечно, не на любые слова, а на те, которые можно с выгодой использовать для подтверждения идеалистических реконструкций реального процесса познания природы, для идеалистических его интерпретаций. В итоге те утверждения, которые в устах самих естественников были терминологически некорректными описаниями реальных событий в ходе познания, выдаются [123] за точное выражение их сути, за выводы из естествознания.
А такие утверждения не редкость, тем более, что философски неточной, философски запутанной и некорректной терминологией, выдаваемой за последнее слово современной философии, как раз и стараются вооружить естествоиспытателей идеалисты-позитивисты. И круг замыкается. Так и создается видимость, будто именно естествознание опровергает и материализм, и диалектику, а «философия естествознания» (как предпочитает себя именовать позитивизм) только скромно подытоживает его собственные гносеологические положения.
Для этого позитивисты и внушают ученым запутанные представления и о материи, и о сознании. А простые, ясные, четко продуманные определения исходных понятий материалистической философии стараются дискредитировать ярлыками примитивных, наивных, неэвристичных, устаревших.
В итоге позитивистам XX века удалось добиться немалых успехов, поскольку вся обстановка, в которой живет и работает пока большинство естествоиспытателей, «отталкивает их от Маркса и Энгельса, бросает в объятия пошлой казенной философии», отсюда «на самых выдающихся теоретиках сказывается полнейшее незнакомство с диалектикой» 5. Эти ленинские слова, сказанные более 70 лет назад, остаются по отношению к капиталистическому миру и положению ученого в нем абсолютно верными и [124] сегодня. Более того, тот натиск буржуазной идеологии на умы естествоиспытателей, который и тогда и теперь имел и имеет основной целью дискредитацию материализма и диалектики, в наши дни сделался еще более массированным, более настойчивым и более изощренным в своих средствах.
В придумывании все новых и новых искусственных терминов современный позитивизм достиг такого искусства, что махизм времен Богданова в этом отношении покажется и впрямь дилетантским. В 1908 году эта манера только еще входила в моду, давала еще только первые, довольно робкие всходы на ниве позитивистского мышления, но Ленин уже тогда посчитал необходимым с нею разделаться, ибо это была не невинная лингвистическая забава, не просто игра словами, а кое-что похуже. Он увидел в ней тенденцию к созданию особого жаргона, на котором удобно и легко выражать явную идеалистическую ложь в такой словесной форме, что ее сразу и не распознаешь.
Создавался и «совершенствовался» такой жаргон очень простым способом – путем старательного подражания специальным языкам тех или иных естественных наук: то физики, то математики, то биологии. Путем имитации внешних особенностей языка естествоиспытателей, часто – просто путем заимствования оттуда как отдельных терминов, так и целых вербальных блоков, которым тут же потихоньку придавался иной смысл. Философские (т.е. гносеологические) построения позитивистов тем самым обретали видимость понятности для [125] естествоиспытателя, поскольку исходным материалом тут служили наличные представления естествоиспытателей, привычные для него выражения.
Самое словечко «элемент» – ключевое в махизме – имеет такое происхождение. В самом деле, если бы физику или химику времен Маха сказали прямо: вся ваша наука на самом деле исследует «комплексы ваших ощущений», он бы не принял такую мудрость за выражение сути своей работы. Тем более за вывод из своих собственных исследований. Когда же ему говорят, что он исследует «комплексы элементов» (хотя уже тайком понимают под этим ощущения), он поначалу принимает эту фразу за нечто само собою разумеющееся, так как под словом «элемент» давно привык иметь в виду водород или радий, электрон или атом. Он принимает и язык этой «понятной» и лестной для него философии, привыкает к нему и продолжает говорить на нем и там, где речь заходит уже не о водороде или электроне, а о процессе научного познания водорода или электрона.
Именно таким путем и возникло печально знаменитое выражение «материя исчезла». Первым эту фразу произнес не философ, а физик. Почему? По какой логике? А по очень простой. Сначала «философия естествознания» внушила ему свое понимание слова «материя», наполнив его смыслом, взятым напрокат из современной физики, т.е. поставив знак тождества между материей и наличными представлениями физика. [126]
Физик сделал шаг вперед, распрощался с наличными представлениями в пользу новых, и на том языке, к которому его приучила «философия естествознания», это совершенно логично выразилось так: он распрощался с понятием материи. Прогресс физического знания «опроверг» понятие материи, материя исчезла, ибо то, что открыто вместо прежнего, материей уже называть нельзя.
В устах физика, который знал бы грамотное, а не позитивистское, определение материи, такая фраза была бы невозможна. В устах же физика, согласившегося с «позитивно-научным» ее определением, она не только естественна, но и формально правильна.
Но если в устах физика эта фраза была неадекватным словесным оформлением действительного факта – реального шага вперед на пути познания физической реальности (физик попросту не к месту употребил тут слово «материя»), то в устах философа-идеалиста эта фраза обретает совсем обратный смысл. Из неточного выражения реального факта она превратилась в «точное» выражение несуществующего, выдуманного идеалистами положения вещей.
В таком (и в любом подобном) случае задача философа-марксиста состоит, по Ленину, в том, чтобы выявить реальный факт, плохо и неясно выраженный в словах естествоиспытателя, и выразить его на философски корректном, гносеологически безупречном языке. Сделать этот факт философски прозрачным для самого же естествоиспытателя, помочь ему осознать этот факт [127] правильно. Совсем иное отношение Ленина к тому специалисту-философу, который сознательно спекулирует на беззаботности или легковерии ученого-нефилософа, на неосведомленности его в области гносеологии. Тут и тон разговора другой.
Клеймить ученого как идеалиста столь же неумно и недостойно, как недостойно (и вредно для революции) публично обвинять неграмотного крестьянина, молящего боженьку о ниспослании дождя, называя его идейным пособником помещичье-бюрократического строя, идеологом реакции. Другое дело – поп. И не жалкий деревенский попик, разделяющий с крестьянином его наивные верования, а поп образованный, знающий и латынь, и сочинения Фомы Аквинского, и даже Канта, профессиональный враг материализма и революции, паразитирующий на невежестве и суеверии.
Весьма поучительным остается и по сей день ленинское умение проводить четкую грань между философски некорректными высказываниями, то и дело встречающимися у крупных естествоиспытателей, и тем их употреблением, которое такие высказывания получают в трудах позитивистов.
Не будь подобных высказываний у естествоиспытателей, идеалистам трудно было бы ссылаться на науку. Но пока эти случаи не редкость, идеализм имеет формально-словесные основания изображать из себя философию современного естествознания, философию науки XX века. «...Идеалистические философы, – пишет Ленин, – ловят малейшую ошибку, малейшую неясность в [128] выражении у знаменитых естествоиспытателей, чтобы оправдать свою подновленную защиту фидеизма» 6.
Поэтому малейшая неряшливость естествоиспытателя в использовании специально философских «словечек» (которое непосредственно особенного вреда самому ходу естественнонаучного рассуждения не приносит, почему естествоиспытатель и не склонен относиться к этому слишком уж серьезно), потенциально таит в себе большой вред и для естествознания.
Склонный отыскивать рациональное зерно даже в таких фразах естествоиспытателей, как «материя исчезла», т.е. выявлять те реальные факты, которые за ними стоят, Ленин не прощает подобных высказываний, когда их повторяют с философской кафедры. Тут он никогда рационального зернышка, хотя бы крохотного, и не ищет. С Маха-философа и спрос другой, нежели с Маха-физика. Именно поэтому Ленин вообще ни слова не говорит о достоинствах и недостатках чисто физических взглядов Маха – об этом судить физике и физикам. Мах же как автор «Анализа ощущений» и «Истины и заблуждения» подлежит самому строгому суду на основании уже совсем другого кодекса.
Но если Мах хоть остается при этом хорошим физиком, то его философские учебники ни к физике, ни к какой-либо другой области действительного научного познания никакого отношения не имеют, зная ту же [129] физику только по ее идеалистически искаженному изображению в кривом зеркале махистской философии, только со слов самого Маха и его адептов, слепо и рабски веруя в их слова.
Позитивизм, намертво связывая все философские понятия с наличным (и потому, естественно, преходящим), состоянием естественнонаучного знания, превращает эти понятия в препятствия, которые вынуждено сметать с дороги развитие науки.
И такое отношение к философским понятиям органически связано с позитивистским представлением о самой философии, о ее предмете, роли и функциях в научном познании. Согласно этим представлениям, «современная» философия – в отличие от прежней, «метафизической» – есть не что иное, как осуществляемая задним числом обобщенная сводка всего того, что уже добыто трудами других наук, совокупность сведенных воедино результатов. Абстрактно выраженное наличное состояние научных знаний, ничего больше, «общая теория бытия». Тот самый «монизм науки», о котором речь шла выше и который так беспощадно критикует Ленин!
«Слушайте дальше: “...Этот закон социальной экономии является не только принципом внутреннего единства социальной науки” (вы понимаете тут что-нибудь, читатель?), “но и связующим звеном между социальной теорией и всеобщей теорией бытия”...
Так. Так. “Всеобщая теория бытия” вновь открыта С. Суворовым после того, как ее [130] много раз открывали в самых различных формах многочисленные представители философской схоластики. Поздравляем русских махистов с новой “всеобщей теорией бытия”! Будем надеяться, что следующий свой коллективный труд они посвятят всецело обоснованию и развитию этого великого открытия!» 7
Всем русским махистам свойственно, по сути дела, это стремление – дать единую картину бытия, или, говоря словами С. Суворова, «всеобщую теорию бытия», сконструированную из одних лишь данных современной науки, из данных научного опыта и тщательно очищенную от всех следов старой, «ненаучной» и «донаучной», философии. «Только тогда, когда будет разрешена в окончательном виде задача выработки, – пишет Берман, – критерия, при помощи которого мы могли бы отличить научную истину от заблуждения, мы можем приступить к разрешению проблем, составляющих истинный объект философии, именно вопросов о том, что такое мир как целое» 8.
Именно ради решения такого рода задачи махисты и предпринимают пересмотр марксистского решения вопроса об этом самом «критерии». Но такой пересмотр всего-навсего гносеологическая пропедевтика, а цель – создание «всеобщей теории бытия», единой картины бытия, теории о том, что такое мир как целое. [131]
Гносеология для них лишь средство, инструмент, орудие конструирования картины мира в целом. Это орудие и приходится предварительно создать и отточить, так как такого орудия, как они все дружно полагают, в составе марксизма нет. Диалектику же они за такой инструмент принимать не согласны. Тут-де ошибались и Маркс, и Энгельс, и все их ученики. «Как это ни странно, но ни у одного из серьезных теоретиков марксизма мы не найдем не только вполне разработанной в научном смысле теории диалектики, но и сколько-нибудь точного обоснования тех идей, совокупность которых они называют диалектикой» 9, – продолжает доказывать свой взгляд Берман.
Аналогичное рассуждение о предмете философии в книге А. Рея вызывает у Ленина резкие эпитеты. Вот оно, это рассуждение: «Почему бы философии не быть, таким же образом, общим синтезом всех научных знаний, усилием представить себе неизвестное функцией известного, чтобы помочь его открытию и поддержать научный дух в его настоящей ориентации?» (Против этого пассажа на полях книги стоит выразительное: «блягер!», т.е. хвастун, враль.) «Она бы отличалась от науки лишь большей общностью гипотезы; философская теория, вместо того чтобы быть теорией группы изолированных и хорошо разграниченных фактов, была бы теорией совокупности фактов, которые нам являет природа, системой природы, как говорили в XVIII веке, или же по [132] крайней мере прямым вкладом в теорию такого рода» 10. (Против этих, подчеркнутых Лениным, слов стоит: «дура!»)
Оценка столь сердита потому, что Ленин слишком ясно видит: представления Рея о предмете и задачах философии имеют первоисточником ту же «классику», что и представления Богданова. И там и тут перепевы аксиом Маха и Авенариуса.
Такое понимание задач философии естественно обрекает ее на простое подытоживание добытых естествознанием результатов. Ленин считал очень важным и нужным просвещать читателя относительно новейших научных данных физики и химии о строении материи, т.е. предлагать ему как раз обобщенную сводку всех новейших научных знаний, всех современных достижений естествознания и техники. Однако философией Ленин это занятие не считал и не называл. Более того, его прямо возмущало, когда оно предлагалось вместо философии марксизма, да еще под титулом «новейшей» философии.
Ленин абсолютно четко и недвусмысленно ставит вопрос о взаимоотношении «формы» материализма и его «сути», о недопустимости отождествления первого со вторым. «Форму» материализма составляют те конкретно-научные представления о строении материи (о «физическом», об «атомах и электронах») и те натурфилософские обобщения этих представлений, которые неизбежно оказываются исторически [133] ограниченными, изменчивыми, подлежащими пересмотру самим естествознанием. «Суть» же материализма составляет признание объективной реальности, существующей независимо от человеческого познания и отображаемой им. Творческое развитие диалектического материализма на основе «философских выводов из новейших открытий естествознания» Ленин видит не в пересмотре самой «сути» и не в увековечении представлений естествоиспытателей о природе, о «физическом» с помощью натурфилософских обобщений, а в углублении понимания «отношения познания к физическому миру», которое связано с новыми представлениями о природе. Диалектическое понимание взаимоотношения «формы» и «сути» материализма, взаимоотношения «онтологии» и «гносеологии» и составляет «дух диалектического материализма».
«Следовательно, – пишет Ленин, резюмируя подлинно научную трактовку вопроса о творческом развитии диалектического материализма, – ревизия «формы» материализма Энгельса, ревизия его натурфилософских положений не только не заключает в себе ничего «ревизионистского» в установившемся смысле слова, а, напротив, необходимо требуется марксизмом. Махистам мы ставим в упрек отнюдь не такой пересмотр, а их чисто ревизионистский прием – изменять сути материализма под видом критики формы его...» 11 [134]
Беспощадно бичуя богдановско-суворовское представление о философии, Ленин последовательно, по всем пунктам, противопоставляет ему то ее понимание, которое откристаллизовалось в трудах Маркса и Энгельса, и развивает это понимание дальше.
Философия в системе марксистского (диалектико-материалистического) мировоззрения существует и развивается совсем не ради конструирования глобально-космических систем абстракций, в которых без остатка растворяются все и всяческие различия и противоположности, а как раз наоборот, ради действительно научного, действительно конкретного исследования проблем науки и жизни, ради действительного приращения знаний об истории и природе. Философия в системе взглядов Маркса и Энгельса и служит такому конкретному познанию природы и истории. Всеобщность и конкретность в ней не исключают, а предполагают друг друга.
Материализм этой философии заключается в том, что она ориентирует научное мышление на все более точное постижение явлений природы и истории во всей их объективности и конкретности, во всей их противоречивости (т.е. во всей их диалектичности), во всей их независимости от воли и сознания людей, от специфического устройства их тела, их мозга, их органов чувств, их языка и всех других субъективных особенностей. «Философия» же в ее махистско-богдановском варианте задает научному мышлению как раз обратную ориентацию. Она нацеливает мышление человека на [135] сочинение «предельных абстракций», в «нейтральном» лоне которых гаснут все различия, все противоположности, все противоречия. И это – прямое следствие идеализма ее гносеологических аксиом. Ведь и «элементы мира», и «логические каркасы», и «абстрактные объекты», «системы вообще», и «бог», и «абсолютный дух» – все это лишь разные псевдонимы, скрывающие одно и то же: идеалистически-мистифицированное сознание человека.
Главное звено всей стратегии похода махистов против философии марксизма составляла попытка рассечь живое единство материалистической диалектики как теории развития и как теории познания и логики, сначала обособить «онтологию» от «гносеологии», а затем и противопоставить их друг другу, умертвив тем самым существо диалектики как философской науки. Расчет был прост: при таком рассечении материалистическое миропонимание легче всего отождествить с какой-либо конкретной и исторически ограниченной естественнонаучной «картиной мира», с «физическим», и приписать затем всему материализму пороки и просчеты этой «онтологии». С другой стороны, ту же операцию можно было бы проделать и с материалистической гносеологией, отождествив ее с какой-либо новейшей естественнонаучной концепцией «психического». Отождествление философии с обобщенной сводкой научных данных как раз и позволяло изображать дело так, будто естествознание само по себе рождает идеализм. Уничтожить своеобразие философии, ее [136] системы понятий, ее подхода к явлениям и значило приписать идеализм самому естествознанию. Ленин разоблачает эти замыслы, предметно показывая, в чем состоит «материалистический основной дух» современного естествознания, рождающего диалектический материализм.
По Ленину, философскому обобщению (а следовательно, и включению в систему философского знания) подлежат отнюдь не последние результаты естествознания сами по себе, «позитивные данные» как таковые, но именно развитие научных знаний, диалектический процесс все более глубокого и всестороннего, конкретного постижения диалектических процессов материального мира, так как не исключено, что уже завтра естествознание само будет расценивать свои результаты «негативно». Осмысливая с позиций диалектико-материалистической философии революцию в естествознании, Ленин делает обобщающие выводы о том, что объективное содержание научных знаний можно фиксировать и оценить лишь с позиций диалектико-материалистической теории познания, раскрывающей диалектику объективной, абсолютной и относительной истины, что «онтология» столь же неразрывно связана с «гносеологией», как и категории, выражающие диалектическую природу истины, с объективной диалектикой. Включить «негативное» в понимание «позитивного», не утратив при этом единства противоположностей (а ведь в этом и состоит диалектика), невозможно без «гносеологического» подхода к «онтологии» научных [137] знаний. Подлинно научное философское обобщение и должно состоять, по Ленину, в «диалектической обработке» всей истории развития познания и практической деятельности, в осмыслении достижений науки в контексте целостного исторического развития. С таких позиций и подходил Ленин к вопросу о взаимоотношении философии и естествознания. Махисты же как раз рассчитывали дискредитировать материализм, вырвав его истины из этого исторического контекста.
С аналогичных позиций позитивизм рассматривает и теорию познания (гносеологию). Его замысел заключается в том, чтобы противопоставить гносеологию как «строгую и точную» науку материалистической диалектике как философской науке и подвергнуть критике диалектику в свете такой «гносеологии». Этот замысел отразился уже в названии книги Бермана «Диалектика в свете современной теории познания». По сути же дела, это никакая не теория познания, а опять-таки совокупность «последних данных» исследований в области психологии, психофизиологии, физиологии органов чувств и т.д. Осмысление и использование этих данных в отрыве от «онтологии», от всеобщих законов развития природы и общества и давало возможность противопоставить «гносеологию» диалектике.
Ленин четко показывает несовместимость схоластической «гносеологии» махистов с подлинно научной теорией познания – теорией исследования реального мира действительным человеком (а не выдуманным [138] «гносеологическим субъектом»), с действительной логикой развития науки. И если теорию познания и логику (теорию мышления) понимать диалектико-материалистически, то нет никаких оснований опасаться, что последовательное проведение идеи совпадения диалектики, логики и теории познания приведет к «недооценке мировоззренческого значения философии», ее «онтологического аспекта». Пугаться этого вправе тот, кто понимает гносеологию и логику как науки, замыкающиеся на изучении фактов сознания, «феноменов сознания как такового» (безразлично – индивидуального или «коллективно организованного») и принимающие во внимание внешний мир лишь постольку, поскольку он уже представлен в этом сознании.
Ленин в начале века был тем единственным марксистом, который понял и оценил все огромное мировоззренческое значение диалектики как гносеологии и логики. Значение, которого не поняли и не оценили тогда ни Каутский, ни Плеханов, не говоря уже о других марксистах.
Тут альтернатива неумолимая. Либо материалистическую диалектику понимают (и развивают) в этом плане как логику и теорию познания материального мира человеком, как теорию его отражения в исторически развивающемся сознании человека и человечества, либо она неизбежно превращается в «сумму примеров», взятых напрокат (и часто совершенно некритически) из самых разных областей знания и лишь иллюстрирующих готовые, уже заранее [139] известные, общие формулы диалектики «вообще».
Для популяризации общих формул такой способ еще годится, но для дела творческого развития их – нет. Он ни на миллиметр не углубляет ни понимания тех общих формул диалектики, которые примерами (пусть самыми современными) «подтверждаются», ни понимания тех примеров, которые используются для «подтверждения». Ни философии, ни естествознанию такая процедура пользы не приносит. А вред приносит, так как создает и питает иллюзию, будто философия не наука, а всего-навсего абстрактный сколок с готовых, некритически пересказанных на абстрактно-философском языке конкретных данных естествознания, и не более. Но тем самым и сама материалистическая диалектика переосмысливается (извращается в ее сути) на типично позитивистский манер. А поскольку такая диалектика естествоиспытателю не нужна, она в его глазах и превращается в пустое словотворчество, в абстрактную беллетристику, в искусство подводить под абстрактно-универсальные схемы все что угодно. Это и дискредитирует философию в глазах естествоиспытателя, приучает его глядеть на нее свысока, пренебрежительно, и тем самым подрывает ленинскую идею союза диалектико-материалистической философии с естествознанием.
Поэтому-то превращение материалистической философии (диалектики) в «сумму примеров» противоречит интересам такого союза, и, как говорится, «льет воду на мельницу» позитивизма. [140]
Союз философии с естествознанием, по мысли Ленина, может быть прочным и добровольным только при том условии, если он взаимно плодотворен и взаимно же исключает всякую попытку диктата, навязывания готовых выводов как со стороны философии, так и со стороны естествознания. Такой союз в деле познания мира возможен только при ленинском понимании философии. Позитивистское же ее понимание прямо толкает и ее, и естествознание именно на диктат, на взаимно некомпетентное поучательство и безапелляционные приговоры. Философия, мыслимая как система абсолютно универсальных истин, не только вправе, но и обязана благословлять те естественнонаучные теории, которые формально (т.е. по своему словесному оформлению) лучше других согласуются с ее догматически зафиксированными формулами и, наоборот, громить и запрещать те из них, которые с ее буквой согласованы плохо, хотя бы первые и основывались на выдуманных фактах, а вторые – на хорошо установленных экспериментом и лишь философски некорректно выраженных реальных фактах. Философское одобрение и поддержку тут получит тот теоретик, который более искусно использует терминологию и фразеологию принятой в данное время онтологии.
Теория познания в понимании Ленина (и Энгельса, и Маркса, в полном согласии с которыми он формулирует свои взгляды) вовсе не та пресловутая «гносеология», на которой специализировались Мах, Богданов и другие, не дилетантское копание в [141] психофизиологии мозга и органов чувств или в тонкостях словаря и синтаксиса языка, а совсем иная наука, иная по предмету.
Ее реальный предмет – весь исторически (диалектически) развивающийся процесс объективного познания материального мира (мира естественно-природных и социально-исторических явлений) общественным человеком, процесс отражения этого мира в сознании человека и человечества. Процесс, результатом и целью которого является объективная истина. Процесс, осуществляемый миллиардами людей сотен сменяющих друг друга поколений. Процесс, на каждом шагу проверяемый практикой, экспериментом, фактами, осуществляющийся в результатах всей совокупности конкретных («положительных») наук и материально воплощающийся не только и даже не столько в нейрофизиологических механизмах мозга, но и в виде техники, промышленности, в виде реальных социально-политических завоеваний, сознательно осуществляемых революционными силами под руководством своего авангарда – партии.
Что же касается логики мышления в позитивистском понимании, то задача здесь усматривается в том, чтобы в общей форме реконструировать те методы исследования, которые практикуют люди науки. Такая реконструкция осуществляется преимущественно по тем описаниям, которые принимаются за совершенно точное и адекватное изображение логики развития науки, но которые могут очень далеко расходиться с этой логикой. [142]
Естествоиспытатели то и дело, под властным давлением «господина факта», мыслят не только не в согласии с принятыми правилами, но и прямо вопреки им, часто и сами того не замечая или задним числом подгоняя описание своих действий под те или иные ничего не объясняющие шаблоны. Там же, где логические шаблоны явно не проходят, следуют ссылки на интуицию, на догадку, на озарение и пр.
Такого рода мотив – «ученым виднее, как они мыслят» – отчетливо звучит в сочинении Богданова «Вера и наука» (О книге Вл. Ильина «Материализм и эмпириокритицизм»), в которой он пытается защитить свои философские позиции от ленинской критики. В нем Богданов отстаивает взгляд на философию как на «бессильную попытку» «связать то, что было разорвано, дать людям цельность и единство взгляда на мир, разрушить перегородки, разделившие человеческий опыт на замкнутые клетки, заполнить пропасти мышления и перекинуть мост от него к загадочно-грозному в своей бесконечной сложности бытию. Всего этого, очевидно, немыслимо сделать в рамках какой-либо специальности» 12.
Исходя из таких представлений о философии, Богданов и противопоставляет ленинскому гносеологическому анализу одни лишь громкие декламации, с порога отвергая ленинскую критику своих позиций как неправомочную, поскольку она-де исходит из «цеховой философской учености». Богданов [143] и слушать не желает «людей, которые под изучением философии понимают чтение философских книг, а под философской работой – писание новых таких же книг на основании прочитанных. От такого наивного понимания всего легче должны отрешаться марксисты», им должно быть «хорошо известно, что философия – это идеология, т.е. “надстройка”, – нечто производное, и потому смешно ее строить из нее самой, а надо начать с выяснения “базиса”, т.е. изучать производительные силы, что делается науками техническими и естественными...»
Поэтому-то, продолжает Богданов, достаточно широко образованный знаток «производительных сил», т.е. знаток в области техники и естествознания, имеет полное право вообще не считаться с доводами представителя специальной философской «учености», так как он к философской работе «подготовлен несравненно лучше, чем пыльный специалист-гносеолог» 13.
Вот он, лейтмотив позитивизма, в его войне против материалистической диалектики как подлинной гносеологии и логики современного материализма, т.е. против ленинского понимания философии, ее предмета, ее роли, ее функции в развитии научного мировоззрения.
И Богданов говорит это после того, как Ленин на основе тщательнейшего анализа показал, что ссылки махистов на современное естествознание насквозь фальшивы, что [144] позитивизм совсем не по праву ссылается на «выводы из естествознания», что «двоякая фальшь проникает собой все разглагольствования на тему о том, что философия Маха есть “философия естествознания XX века”, “новейшая философия естественных наук”, “новейший естественнонаучный позитивизм” и т.п. ...Во-первых, махизм связан идейно только с одной школой в одной отрасли современного естествознания» 14, а именно с так называемой «новой физикой», и только, а потому не имеет никакого права говорить от имени всего естествознания, тем более от имени всего естествознания XX века. «Во-вторых, и это главное, с этой школой связано в махизме не то, чтό отличает его от всех других направлений и системок идеалистической философии, а то, чтό обще ему со всем философским идеализмом вообще» 15.
Что же касается вышеупомянутой школы «новой физики», на которую махисты с известным основанием ссылаются, то она действительно «свихнулась в идеализм, главным образом, именно потому, что физики не знали диалектики» 16.
Мы привели принципиальное положение ленинской работы, сохраняющее актуальное значение и в наши дни, когда сторонники неопозитивизма тоже создают свою гносеологию (эпистемологию) и логику и тоже, как и махисты начала века, опираются на [145] гносеологически неточные высказывания тех или иных представителей новейшей физики и математики.
Да, и сегодня источник таких неточностей остается тем же самым – незнание материалистической диалектики как логики и теории познания современного материализма, материализма Маркса, Энгельса и Ленина.
Да, и сегодня «идеалистические философы ловят малейшую ошибку, малейшую неясность в выражении у знаменитых естествоиспытателей, чтобы оправдать свою подновленную защиту фидеизма» 17.
В 1908 г. они ловили и вылавливали такие «неясности в выражении» у Г. Герца. Ныне они так же старательно вылавливают полезные для себя фразы у Эйнштейна, у Бора, у Борна, у Гейзенберга, у Шредингера, у Винера и столь же старательно замалчивают другие их положения, говорящие в пользу и материализма, и диалектики.
И с данным обстоятельством не может не считаться любой философ-марксист, пишущий книги по критике сегодняшнего позитивизма. Критика эта только тогда окажется действенной, когда она будет основана на анализе действительного положения вещей в современном естествознании: в квантовой механике, в кибернетике, в математике и т.п. А не на высказываниях самих физиков, математиков и кибернетиков относительно методов мышления, применяемых ими в их специальных областях. [146]
Если равняться на Ленина, а не на Богданова, то необходимо не материалистическую диалектику пересматривать «в свете новейших достижений естествознания и техники», а, наоборот, критически анализировать логику осмысления тех противоречий, объективно-действенное разрешение которых и приводит к ее новейшим достижениям. И такой анализ возможен лишь в свете ясно, строго и последовательно применяемой материалистической диалектики как логики и теории познания современного материализма.
Когда же теорию познания и логику начинают «творчески развивать» в свете совершенно некритически принятых высказываний представителей естествознания и техники, то с дороги Ленина сворачивают на кривую дорожку Богданова.
Именно в результате некритического отношения к тому, что говорилось в начале века от имени новейшего естествознания, от имени «новой физики», Богданов и его философские друзья и впали в самый примитивный, субъективный идеализм: «Как в философии, так и в физике махисты рабски плетутся за модой, не умея с своей, марксистской, точки зрения дать общий обзор известных течений и оценить их место» 18.
Неумение осуществить самостоятельный марксистский, т.е. диалектико-материалистический, гносеологический анализ современных сдвигов в составе физического знания, в его теоретической части, неумение [147] увидеть за фразой физиков «материя исчезла» философски неправильно выраженный реальный факт, реальный сдвиг в понятиях физики, а вовсе не априорное пристрастие Богданова и других к философскому идеализму и привело их в лагерь реакции и поповщины (которую Ленин из цензурных соображений вынужден был именовать «фидеизмом»).
Неумение мыслить диалектически было одной из главных причин сползания Богданова, как и представителей «новой физики», в идеализм.
И Ленин настойчиво доказывает важнейшую истину: в наше время, время крутых революционных сдвигов (как в политике, так и в естествознании), без диалектики, т.е. без умения мыслить диалектически, на позициях материализма удержаться нельзя. Даже при субъективном отвращении к поповщине, т.е. к идеализму и реакции, каковое было, несомненно, свойственно Богданову. «Богданов лично, – писал Ленин, – заклятый враг всякой реакции и буржуазной реакции в частности» 19.
Без диалектики материализм непременно окажется не сражающимся (или воинствующим), а сражаемым, т.е. наверняка потерпит поражение в войне с идеализмом, повторит Ленин несколько позже в своем философском завещании – статье «О значении воинствующего материализма». Это основная мысль Ленина. Причем мысль не просто декларированная в виде тезиса, [148] а доказанная тщательным анализом кризисного положения дел в физике, тщательным критическим анализом тех понятий, в результате недиалектического толкования которых «новая физика свихнулась в идеализм».
К их числу относится и принцип (понятие) относительности нашего знания, в том числе и научного знания, принцип, «который с особенной силой навязывается физикам в период крутой ломки старых теорий и который – при незнании диалектики – неминуемо ведет к идеализму» 20.
«Философы», пишущие сегодня, будто Ленин в пору создания «Материализма и эмпириокритицизма» не интересовался диалектикой, а защищал только «общие азы всякого материализма», должно быть, просто не прочли внимательно эту главу его книги. Либо, что тоже возможно, о самой диалектике имеют представление, существенно отличающееся от ленинского, о котором он говорит и здесь, и во всех последующих работах по философии, в том числе в «Философских тетрадях», и в статье «О значении воинствующего материализма».
Понимание диалектики как логики и теории познания современного материализма, которое пронизывает весь текст «Материализма и эмпириокритицизма», сформулировано чуть позднее – в «Философских тетрадях». Но «имплицитно» именно оно составляет суть позиции Ленина и в 1908 г. [149] Более того, оно и реализуется в виде анализа конкретных явлений в физике и в философии. О материалистической диалектике, а не просто и не только о материализме размышляет и пишет Ленин на протяжении всей книги, особенно в главе о новейшей революции в естествознании, разбирая, в частности, диалектику, заключенную в понятии объективной истины, диалектическое отношение между относительным и абсолютным (безусловным, окончательно и навсегда установленным) в составе объективного знания. Именно с этой диалектикой Богданов как раз и не сладил, в ней он и запутался.
Увидев относительность знания – а не увидеть ее было невозможно, – он весь свой пафос направил на обличение любых абсолютов, против факта наличия в знании такого содержания, которое уже не зависит ни от человека, ни от человечества, а стало быть, уже «выведено» из-под власти тех условий времени и места, в которых оно было добыто. Добыто, стало быть, не только раз, а и раз и навсегда. Вот этого Богданов, как и любой позитивист, принципиально уразуметь и переварить не в состоянии. И не мог он этого уразуметь из-за своего принципиального неприятия диалектики.
Да, тут жесткая альтернатива: либо признавай, что в результатах научного познания имеется такое содержание, от которого человечеству уже никогда не придется отказываться, такое знание, которое мы с гарантией можем считать завоеванным раз и навсегда, либо объявляй любое знание, [150] добытое наукой, чисто субъективной конструкцией, которую может опрокинуть первый же новый факт.
Иначе говоря, без признания органического единства, неразрывной сращенности относительного и абсолютного в составе научного знания ни о какой объективности и ни о какой всеобщности этого знания говорить уже не приходится. Уничтожается всякая возможность отличить истину от субъективного представления, невозможна экспериментально-практическая проверка знания на объективную истинность, и ничего объективного в составе наших представлений (и понятий, и теорий) нет и не может быть.
От неприятной для него диалектики относительного и абсолютного в развитии научного познания Богданов отмежевывается обличительными декламациями против «всяких абсолютов», хотя вместе с «абсолютами» он вынужден громить и тезис о самой возможности объективной истины.
Вопрос совсем не в том, является ли объективной та или другая конкретная истина. Речь идет о самой принципиальной возможности объективной истины вообще. Согласно Богданову, любая истина либо объективна, либо чисто субъективна, и третьего не дано. Попытки искать это третье на пути исследования развития познания, превращения объективного в субъективное и наоборот для него, как и для Бермана, лишь злокозненная выдумка гегелевской спекуляции. Поэтому в составе его концепции становится невозможной сама [151] постановка вопроса об отношении объекта к субъекту и субъекта к объекту.
Об объекте как таковом в схеме его гносеологии можно рассуждать лишь постольку, поскольку он уже представлен в субъекте (в так или иначе «организованном опыте», т.е. в сознании, в психике людей). В конечном счете – лишь постольку, поскольку этот объект уже представлен в речи, в языке, в системе фраз о нем, так как под мышлением понимается исключительно «внутренняя», «неслышная для других», «немая речь» 21.
Такое понимание мышления отчетливо прочитывается уже в его «Эмпириомонизме», где именно слово объявляется первым и основным чувственно воспринимаемым орудием «организации и гармонизации коллективного опыта» (в махистском понимании, в смысле синонима физиологически толкуемой психики людей). Через слово возникает и сам «коллективно организованный опыт», сама «коллективная психика». В слове, и только в слове, они собственно и существуют, как некая «чувственно воспринимаемая данность», как «предмет исследования».
Поэтому-то в богдановской схеме впоследствии не остается места и материальным отношениям между людьми – экономическим отношениям между людьми и классами, он и их вынужден толковать как внешне выраженные психические [152] отношения между классами, как идеологические схемы организации классового опыта. (Позднее это выразится в затеях по созданию «пролетарского толкования теории относительности» и прочих пролеткультовских чудачествах.) А начиналось все с неумения соединить в теории познания такие противоположности, как относительное и абсолютное. Либо то, либо другое. Иной логики Богданов и не признавал.
И Ленин с фактами в руках доказывает, что справиться с действительно нелегкой проблемой релятивности знания может только человек, вооруженный материалистической диалектикой, диалектикой Маркса и Энгельса.
«В действительности, единственная теоретически правильная постановка вопроса о релятивизме дается материалистической диалектикой Маркса и Энгельса, и незнание ее неминуемо должно привести от релятивизма к философскому идеализму. Непонимание этого обстоятельства одно уже, между прочим, достаточно, чтобы лишить всякого значения нелепую книжку г. Бермана о «Диалектике в свете современной теории познания»: г. Берман повторил старый-престарый вздор о диалектике, которой он совершенно не понял. Мы уже видели, что такое же непонимание на каждом шагу в теории познания обнаруживают все махисты» 22.
И Ленин тоже «на каждом шагу» – в каждой главе и в каждом параграфе, по [153] каждому вопросу теории познания – противопоставляет им эту диалектику, разжевывает ее, демонстрирует ее в применении к проблемам и ощущения, и образа, и понятия, и истины, и знака-символа. Перечислять все проблемы теории познания, диалектико-материалистическое решение которых разворачивает в ходе полемики с махистами Ленин, не будем. «Реестр» вышел бы слишком длинным.
Ленин своей книгой и говорит, вот она, материалистическая диалектика, в теории познания и в логике, в решении совершенно конкретных гносеологических проблем, вот она, диалектико-материалистически разрабатываемая гносеология и наука о мышлении – логика. Логика действительного познания объективной реальности, идеального воспроизведения (реконструкции) материального мира, мира материальных фактов и отношений между материальными фактами. Логика, с помощью которой (путем сознательного и последовательного ее применения) создан «Капитал», создана теория научного социализма, разработана стратегия и тактика борьбы за социализм.
Весь марксизм сверху донизу создан с помощью метода материалистической диалектики, и потому буквально по любому произведению Маркса и Энгельса можно и нужно изучать логику их мышления, сознательно применяемую ими теорию (научного) познания – диалектику. Ее нужно изучать не только по произведениям, но и по реальной логике той политической [154] борьбы, которую они всю жизнь вели. Ведь диалектика – это логика не только исследования, не только создания научных трудов, но и реальных дел, логика, входящая в жизнь и борьбу и реализующаяся в самых что ни на есть реальных делах, изменяющих наличный облик окружающего мира.
Реальной диалектики Маркса и Энгельса ни Богданов, ни Берман не поняли, они ее просто не увидели. А искать (чтобы «опровергать») они стали ее только в тех высказываниях о ней, которые можно найти в сочинениях классиков. Прежде всего, конечно, у Энгельса, в тех фрагментах, где он популярно разъясняет ее азы, самые общие положения.
Вся «критика диалектики», например, у Бермана сводится к доказательству того, что «примеры», которые Энгельс приводит для иллюстрации справедливости диалектики, можно с легкостью пересказать и другими словами, без употребления «специфически гегелевской» терминологии. Ничего другого Берман и не доказывает. Ни о какой действительной диалектике, ни о гегелевской, ни тем более о марксовой, в его книге речи вообще нет. Речь ведется в ней исключительно о словах, о терминологии, которую-де неосмотрительно переняли у Гегеля Энгельс и Маркс.
Копаясь в «гегелевском» лексиконе, старательно выясняя, что подразумевается в догегелевской и послегегелевской логике под терминами «тождество», «противоречие», «отрицание», «противоположность» и [155] «синтез», Берман с торжеством доказывает, что «Гегель и его подражатели употребляют эти термины чрезвычайно неразборчиво и совершенно некритически» 23, т.е. «в разных смыслах» и «в разных отношениях». Все это-де от того, что «Гегель презрительно трактовал формальную логику», «постоянно смешивал» контрарные и контрадикторные суждения и т.д. и т.п. Подсчитав, что «у Гегеля термин “противоречие” имеет шесть различных значений», Берман торжественно декретирует тот «один-единственный смысл», в котором впредь надлежит этот термин употреблять. «Речь против речи» – ничего иного! Кто будет употреблять этот термин в каком-либо другом (а особенно в «онтологическом»!) значении, того махистская теория познания и логика отлучат от марксизма, от «современной науки» вообще.
Пусть читатель рассудит сам, заслуживала ли «нелепая книжка г. Бермана», излагавшая этот «старый-престарый вздор», специального и серьезного опровержения со стороны Ленина.
Ленин не считает ни нужным, ни даже возможным специально разбирать и опровергать аргументацию Бермана против диалектики просто потому, что ни о какой действительной диалектике у того вообще и речи-то нет. Ему – про диалектику как про способ научного осмысления объективной реальности, а он – про словесное выражение психофизиологических состояний [156] («переживаний») любого биологического организма, т.е. попросту не про то. Ввязываться с ним в спор по деталям его аргументации значило бы заранее согласиться с ним относительно самого предмета спора, его рамок и границ, т.е. со всеми теми общемахистскими предпосылками, из которых тот исходит.
Но ведь Ленин уже вдребезги разбил эти самые предпосылки, противопоставив им диалектико-материалистическое понимание, т.е. диалектику в ее материалистическом варианте, в ее конкретном применении к исследованию гносеологических проблем.
Ленин противопоставляет махистским разглагольствованиям о логике и теории познания диалектико-материалистическое (а не просто материалистическое) понимание существа тех трудностей, в которые упирается реальное естественнонаучное познание, и показывает, что диалектика со стихийной силой навязывается мышлению естествоиспытателей именно в качестве той логики мышления, которая только и позволяет им найти, нащупать действительно радикальный выход из того кризиса, в тисках которого оказалось естествознание, познание природы, в особенности физика. В тщательной разработке диалектики как логики научного мышления, как подлинно научной теории познания, способной помочь естествознанию найти выход из кризисного состояния, Ленин и видит ту задачу, которую поставил перед философией XX век.
Махистская же логика и теория познания подсказывают естествознанию мнимые, [157] чисто словесные способы разрешения возникших внутри него разногласий, конфликтов, противоречий, так как фактическое наличие противоречий махисты видят только в словесно-терминологическом оформлении знаний, а не в существе самого состава этих знаний, не в определениях понятий (ибо понятие на языке диалектической философии есть не «значение термина», а понимание сути дела).
Поэтому материалистическая диалектика и ориентирует мышление естествоиспытателя на острое и четкое выяснение противоречий, заключающихся в понимании существа дела (т.е. в понятии), на четкую терминологическую фиксацию еще не разрешенных наличным знанием противоречий и тем самым нацеливает на поиск совершенно конкретного пути их разрешения в новом, более глубоком (т.е. более объективном) знании.
Махистская же логика ни на что другое, кроме чисто формальной «гармонизации» вербального выражения наличных знаний, его подталкивать не может. Ее путь и есть путь чисто номинального «устранения» противоречий, уже выявившихся в понятиях, за счет словесных манипуляций со «знаками», «символами», «иероглифами», за счет насильственного изменения исторически сложившихся в науке названий вещей.
Технику такого «устранения» противоречий позитивизм безуспешно разрабатывает и поныне. Позитивизм как теория познания и логика поэтому играл и играет в процессе развития науки, по существу, [158] ретроградную роль В лучшем случае – консервативную, а чаще – прямо реакционную, так как разрабатываемый им формальный аппарат годится для чего угодно, но только не для критического анализа современного (т.е. на сегодняшний день достигнутого) уровня знаний, не для выявления заключающихся в нем противоречий (не решенных еще теоретически проблем).
По отношению к достигнутому состоянию научных знаний всякий позитивизм по существу и принципиально апологетичен. Там, где на самом деле в знаниях назрел кризис, где по существу сталкиваются понятия, школы, направления (а не «термины»), он видит одну лишь непротиворечивую тишь и благодать, одно «движение вперед», не умея и не желая рассматривать это движение во всей его реальной драматической сложности, во всех его противоречиях и зигзагах, во всех его обходных и часто даже попятных маневрах и эволюциях.
Поэтому-то позитивисты так любят высказываться от имени современного естествознания и даже всей современной науки, хотя на самом деле всегда говорят от имени лишь какого-либо одного направления, течения или школы, принимаемой и выдаваемой ими за универсальный эталон научности вообще. И каждый раз – ориентация не на суть дела, а на свойственную им терминологию, на манеру выражения. На литературно-словесную форму, вошедшую в моду, на модный стиль мышления. Но никогда и нигде – на науку, представленную в «Капитале» Маркса. [159]
1 Очерки по философии марксизма, с. 2.
2 Ленин В.И. Полное собрание сочинений, т. 18, с. 265.
3 Плеханов Г.В. Сочинения. Москва, 1925, т. XVII, с. 99.
4 Ленин В.И. Полное собрание сочинений, т. 18, с. 363-364.
5 Там же, с. 279, 281.
6 Там же, с. 471.
7 Там же, с. 354-355.
8 Берман Я. Диалектика в свете современной теории познания, с. 7-8.
9 Там же, с. 16.
10 См.: Ленин В.И. Полное собрание сочинений, т. 29, с. 521.
11 Там же, т. 18, с. 265-266.
12 Богданов А. Вера и наука, Москва, 1910, с. 215.
13 Там же, с. 217.
14 Ленин В.И. Полное собрание сочинений, т. 18, с. 321.
15 Там же.
16 Там же, с. 277.
17 Там же, с. 300-301.
18 Там же, с. 321.
19 Там же, с. 346.
20 Там же, с. 327.
21 См.: Богданов А. Очерки всеобщей организационной науки. Самара, 1921, с. 214.
22 Ленин В.И. Полное собрание сочинений, т. 18, с. 327-328.
23 Берман Я. Диалектика в свете современной теории познания, с. 74.
