У истоков философии

«Общественное сознание и его формы».
Москва, 1986, с. 329-338

Философию рождает не бесстрастное любопытство часов досуга, а острая и настоятельная потребность рационально разобраться в острейших проблемах, ставших перед обществом. Именно поэтому философия и не имеет на первых порах облика задумчивого монолога мудреца, в гордом одиночестве созерцающего мир. Наоборот, вся она в диспуте, в страстном полемическом диалоге с системой религиозно-мифологических взглядов на мир и жизнь.

Не нужно обладать большой проницательностью, чтобы увидеть в философско-поэтических фрагментах Гераклита («Этот космос, один и тот же для всего существующего, не создал никакой бог и никакой человек...», «Война – отец всего и всего царь; одним она определила быть богами, другим – людьми; одних она сделала рабами, других – свободными» 2) прямую мировоззренческую антитезу убеждениям, с классической ясностью выраженным в стихе певца первобытно-родовой идиллии Гесиода: «Ибо такой для людей установлен закон Громовержцем: звери, крылатые птицы и рыбы, пощады не зная, пусть поедают друг друга: сердца их не ведают правды. Людям же правду Кронид даровал – высочайшее благо» 3.

Против старой «правды» религиозной мифологии первые философы выставляют новую – «неприкрашенную и неподмазанную» – трезвую правду рождающегося мира ежедневной и ежечасной взаимной борьбы людей, мира вражды и раздора, где не свято ничто традиционное, где старые боги так же бессильны, как и заповеди жизни, ими предписанные. Грек эпохи Фалеса был поставлен перед необходимостью радикальной переоценки всех прежних норм жизни и их оснований. Философия и рождается как орган этой критической работы.

Без учета этого обстоятельства нельзя понять существа той проблемы, ради решения которой люди и вынуждены были создать философию. Выступая впервые на арену общественной жизни, философия занята вовсе не построением логически продуманных систем понимания «мира в целом», как то может показаться на первый взгляд, в отвлечении от реальных социальных условий ее возникновения, а прежде всего разрушением традиционного мировоззрения, не соответствовавшего более радикально менявшемуся образу жизни, условиям общественного бытия людей. Ее собственные – позитивные – воззрения складываются непосредственно в ходе критического переосмысления и преобразования того духовного материала, который был оставлен людям в наследство предшествующим развитием. Естественно, что на первых порах философия связана рамками этого материала, оказывается в сильнейшей – хотя и в негативной – зависимости от него. «...Философия сначала вырабатывается в пределах религиозной формы сознания и этим, с одной стороны, уничтожает религию как таковую, а с другой стороны, по своему положительному содержанию сама движется еще только в этой идеализированной, переведенной на язык мыслей религиозной сфере» 4.

Именно поэтому философия и выступает сначала вовсе не как особая область знания, четко выделяющая предмет своего исследования, а как «любовь к мудрости» или «мудрость вообще» – она рассматривает все, что попадает в поле зрения мыслящего существа. Ее предмет сливается с предметом мышления вообще, – это «мир в целом», без каких бы то ни было уточнений и ограничений. Философия тут выступает как полный синоним научного (в тенденции, разумеется) мировоззрения вообще. Все, что есть на земле, в небесах и на море, составляет ее предмет, – и устройство музыкальных инструментов, и метеоры, и происхождение рыб, и причины солнечных и лунных затмений, и вопрос о несоизмеримости диагонали квадрата с его стороной, и зависимость между зимней погодой и осенним урожаем олив... Все это называется философией, всякое мышление о мире вообще.

Такое – аморфно-нерасчлененное – представление о философии оказывается в дальнейшем очень устойчивым, обретая силу традиции. Даже Гегель, две тысячи лет спустя, сохраняет это понимание в качестве самого общего и абстрактного ее определения: «Философию можно предварительно определить вообще как мыслящее рассмотрение предметов» 5. Такое самопонимание естественно для младенческой стадии развития философии, поскольку она отождествляла тогда себя с знанием вообще, с мышлением вообще, с мировоззрением вообще.

Но именно поэтому в состав философских размышлений попадает и все то, что впоследствии составит специальный предмет философии, что останется на ее долю, когда она, как король Лир, раздаст по кускам свое царство своим дочерям – «положительным наукам»: исследование тех универсальных закономерностей, в рамках которых существует и изменяется как бытие, так и мышление, как постигаемый космос, так и постигающая его «душа».

Характерно, что само наличие таких законов, одинаково управляющих и космосом, и «душой», для первых мыслителей является чем-то само собой разумеющимся. И это понятно. «Над всем нашим теоретическим мышлением господствует с абсолютной силой тот факт, что наше субъективное мышление и объективный мир подчинены одним и тем же законам и что поэтому они и не могут противоречить друг другу в своих результатах, а должны согласоваться между собой. Факт этот является бессознательной и безусловной предпосылкой нашего теоретического мышления» 6. Философия принимает эту предпосылку как необходимое условие самой себя, как «безусловное условие» самой возможности теоретического мышления. Она противопоставляет себя религиозно-мифологическому миропониманию, с одной стороны, как стихийный материализм, а с другой – как столь же стихийная диалектика. Материализм и диалектика тут неотделимы друг от друга, составляя, по существу, лишь два аспекта одной и той же позиции – позиции «мыслящего рассмотрения предметов», теоретического мышления вообще, а тем самым и философии.

Может показаться, что философия на первых порах вообще не касается тех вопросов, которые впоследствии составят ее специальный предмет, и прежде всего вопроса об отношении мышления к бытию, духа к материи, сознания к действительности, идеального к реальному. Но на самом деле именно этот вопрос находится в центре ее внимания, с самого начала составляя главную ее проблему.

Дело в том, что философия здесь не просто исследует внешний мир. Выступая как теоретическое мышление вообще, она его исследует в ходе критического преодоления религиозно-мифологического миропонимания, в процессе полемики с ним, постоянно сопоставляя две четко разграниченные друг от друга сферы: с одной стороны, внешний мир, каким она сама начинает его осознавать, а с другой – мир, каким он представлен в наличном, то есть религиозно-мифологическом, сознании. Более того, собственно философские воззрения формируются именно как антитезы опровергаемых представлений. Именно поэтому, разрушая религию, философия сама, по своему положительному содержанию, целиком движется здесь «еще только в этой идеализированной, переведенной на язык мыслей религиозной сфере».

Реальный предмет философии так или иначе уже выражен в религиозном сознании, уже просматривается сквозь переворачивающую призму этого сознания. Что же составляет реальный предмет религиозного сознания? Внешний мир? Ни в коем случае. Позднейшее развитие философии достаточно ясно показало, что реальным, «земным» содержанием всякой религии всегда оказываются собственные силы и способности самого человека, но представленные вне и независимо от человека, как силы и способности некоторого другого, нежели он сам, существа. К. Маркс подчеркивал, что эта иррациональная форма осознания вполне реального предмета на младенческих стадиях развития духовной культуры является естественной и неизбежной: «...человек должен первоначально в религиозной форме противопоставлять себе свои духовные силы как независимые силы» 7.

В виде религии человеку всегда противостоит не что иное, как система стихийно сформировавшихся и ставших традиционными норм его собственной жизнедеятельности. Именно потому, что никто уже не помнит и не знает, как и когда эти нормы сложились (для каждого нового индивида они «были всегда»), их автором и почитается тот или иной священный авторитет – Яхве или Соломон, Зевс, Прометей или Солон. Сила религии всегда была и есть сила некритически воспринимаемой, не подлежащей критике и непонятной в ее действительных истоках традиции.

Религиозно-мифологическое мировоззрение и имеет поэтому более или менее отчетливо выраженный прагматический характер: в нем находят свое выражение прежде всего общественно-человеческие способы действий с вещами, а не сами «вещи». Ведь внешний предмет вообще воспринимается этим сознанием главным образом как объект приложения воли – только с той стороны, с какой он либо полезен, либо вреден, либо дружествен, либо враждебен ей. Воля и намерение и выступают тут как высший (одновременно исходный и конечный) принцип сознания и рассуждений. Поскольку теоретического интереса к вещам самим по себе здесь не возникает, все явления, события и вещи окружающего мира неизбежно воспринимаются и осознаются антропоморфически – лишь как объекты, продукты или средства осуществления воли, намерений, желаний или капризов существа, подобного человеку. Поэтому-то человек хотя и смотрит прямо в лицо природе, не видит в нем ничего, кроме отражения своей собственной физиономии. Отсюда и возникает иллюзия, подобная той, которую создает и ради которой создается зеркало: человека, глядящегося в зеркало, интересуют ведь не свойства зеркала, а тот образ, который благодаря этим свойствам виден «за зеркалом».

Природа, как таковая, для религиозно-прагматического сознания имеет точно такое же значение более или менее прозрачной перегородки, за которой находится та действительность, которую важно рассмотреть: способы деятельности, формы жизнедеятельности, умыслы и способы их осуществления. В сверкании молний непосредственно видят лишь внешние формы проявления гнева Зевса, в зеленых побегах произрастающих злаков – щедрую милость матери плодородия, в выгодной денежной сделке – дружескую услугу Гермеса и т.д. и т.п. Тайной, скрывающейся «за» явлениями природы, всегда остаются тут намерение, умысел, воля и направляемое ими сознательное действие, точнее, «техника» этого действия, которой по мере возможности надлежит подражать, чтобы суметь добиться желаемых результатов.

Против этого всеобщего принципа отношения сознательной воли к окружающему миру и выступает философия (теоретическое мышление) с первых же шагов ее рождения. Точнее – выступление против этого принципа и есть первый шаг философии, акт ее рождения, момент возникновения теоретического взгляда на мир и на человека, на «самого себя», на формы своей собственной жизнедеятельности. Первый шаг философии – это именно критическое уразумение действительного отношения мира наличного сознания и воли к миру независимой от них реальности – к космосу, к природе, к бытию.

Прежде всего происходит уяснение того, что мифологизирующий человек неправомерно приписывает природе черты своего собственного образа. Естественна возникающая отсюда задача: отделить то, что на самом деле принадлежит только человеку с его сознанием и волей, от то что принадлежит природе, очистить представление о природе от черт человеческого облика, а эти черты возвратить самому человеку, отняв их у внешней природы – у Солнца (Гелиоса), у Океана, у громоизвергающих туч, у огнедышащих вулканов и пр.

Философия на первых порах и осуществляет ту задачу, которую у Анаксагора решает его «нус» («ум»). Она в хаосе религиозного сознания отделяет зерна трезвообъективных представлений о внешнем мире от представлений о способе жизнедеятельности самого обладающего «нусом» существа – человека. Она производит первоначальную сортировку элементов, из которых состоит религиозно-прагматическое миропонимание, разделяя все известное на две четко отграниченные фракции. Она и действует на первых порах единственно как сепаратор, разделяющий все известное на таящиеся в нем противоположности, ничего еще, по существу, к этому известному не прибавляя.

Уяснение действительной противоположности сознательной воли и реального, существующего по своим собственным законам космоса (того, что позднее будет названо «субъективным», от того, что получит титул «объективного») и есть первое различение, установленное философией как философией. Одновременно это и первое, самое абстрактное, определение ее действительного предмета.

Для натурфилософии исходным и естественным оказывается представление, согласно которому человек, обладающий «душой», есть лишь одно из многочисленных существ, населяющих космос, а потому и подчиненное всем его законам, не знающим никаких привилегий и исключений. Это – чистый материализм, хотя и стихийный, и «наивный», но понимающий, что высшим достоинством «разумного» существа является не обыкновение действовать наперекор мощному сопротивлению сил природы, а умение понимать их и считаться с ними, сообразовывать свои действия с законами, мерами и порядками космоса, с его неодолимо могущественной властью, с его «Логосом», «не созданным никем из богов и никем из людей». Такова первая аксиома и заповедь и современного теоретического мышления вообще, та грань, которая отделила когда-то и отделяет поныне научно-теоретический взгляд от стихийно-прагматического отношения к миру, резюмирующегося в наиболее чистой форме именно как религиозно-мифологизирующее мировоззрение, с характерным для последнего обожествлением нахрапистой воли и культом сверхъестественно-мудрой личности, с ритуальным почитанием традиционно унаследованных форм жизни и не подлежащих критике представлений.

Именно поэтому материализм и является не только исторически первой формой теоретического мышления вообще и философии (как самосознания этого мышления), но и фундаментально первым основоположением современного научного мировоззрения и его философии, его логики.

Столь же органически свойственной философии тут оказывается и стихийная диалектика. Это связано с самим существом той задачи, необходимость решать которую и вызвала к жизни философию как первую форму теоретического мышления.

Религиозно-прагматическое сознание отличается абсолютной несамокритичностью. Его представления о внешнем мире и о законах жизни людей имеют свое единственное основание в традиции, восходящей к богам и предкам, то есть во внешнем авторитете, приговор которого окончателен и безапелляционен. Для застойно-авторитарных форм жизни такое миропонимание подходит как нельзя лучше: с власть имущими спорить нельзя. По-иному дело оборачивается в условиях демократии, в условиях открытого обсуждения общественно важных дел на площадях, на собраниях лиц с различными и противоположными мнениями, взаимно опровергающими одно другое.

Философия, рождающаяся именно как орган критического отношения к любому высказанному мнению и приговору, с самого начала оказывается вынужденной искать путь к истине через рассмотрение противоречащих друг другу представлений. Демократическая полемика, открытое столкновение мнений, группирующихся всегда вокруг альтернативных полюсов, – вот та атмосфера, в которой только и рождается действительно теоретическое мышление и действительная, заслуживающая этого названия философия.

В форме философии человек поэтому впервые начинает критически, как бы со стороны наблюдать свою собственную деятельность по построению образов действительности, самый процесс осознания фактов, о которых возник спор. Иными словами, предметом специального рассмотрения оказываются все те общие представления и понятия, на которые опираются сталкивающиеся мнения.

Такой оборот мышления «на себя», на формы своей собственной работы и есть условие, без которого нет и не может быть ни диалектики, ни теоретического мышления вообще. «...Диалектическое мышление – именно потому, что оно имеет своей предпосылкой исследование природы самих понятий, – возможно только для человека, да и для последнего лишь на сравнительно высокой ступени развития (буддисты и греки)...» 8

История ранней греческой философии демонстрирует эту истину как на ладони: нет и не может быть специфически человеческого (диалектического) мышления там, где нет исследования природы «самих понятий», где человек рассматривает только «внешний мир», не рефлексируя одновременно по поводу форм собственного мышления, собственной деятельности по построению образов внешнего мира.

Иными словами, специфически человеческое мышление, видимо, начинает свою действительную историю лишь там, где имеет место не только мышление «о внешнем мире», но и «мышление о самом мышлении». Человеческое мышление кладет принципиальную грань между собой и предшествующими ему формами психической деятельности только тогда, когда оно превращает формы своей собственной работы в особый предмет внимания и исследования, когда процесс мышления становится сознательным актом, ставится под контроль выявляемых самим же мышлением норм – логических категорий. Но это и есть акт рождения философии.

Становится понятна поверхностность и ошибочность широко распространенного представления, согласно которому материализм древнегреческих мыслителей надлежит видеть в том, что они исследуют лишь «внешний мир», говорят лишь о «внешнем мире». Они это делают, однако материалистами их делает совсем не это. Ведь о внешнем мире можно размышлять и говорить, будучи чистейшей воды идеалистом, как и наоборот – можно (и нужно) быть последовательным материалистом, исследуя не внешний мир, а мышление. Авторы Библии и Гесиод о внешнем мире наговорили и написали куда больше чем Фалес, Анаксимандр, Анаксимен и Гераклит, вместе взятые, а действительный материализм последних состоит в том, что они предложили миру определенное понимание отношения мышления к внешнему миру, определенное (и именно материалистическое) решение основного вопроса философии, поняли мышление как способность человека сознательно строить свои действия в согласии с законами и формами внешнего мира, а не сообразно заветам пророков, изречениям оракула и его толкователей.

И диалектика поэтому рождается именно как материалистическая диалектика – как способность «выносить напряжение противоречия» в составе теоретического выражения явлений внешнего мира, в составе исследуемых понятий, адекватно отражающих внешний мир. О диалектике в собственном смысле вообще можно всерьез говорить лишь там, где противоречие становится сознательно установленным принципом мышления, занятого построением образа окружающего мира и осознающего смысл этой своей работы.

Религиозно-мифологическое мировоззрение тоже соединяет на каждом шагу прямо противоположные и исключающие друг друга образы и представления. Но при этом не отдает себе отчета в том, что делает, не осознавая противоположностей именно как противоположностей. Оно терпит противоречия внутри себя только потому и именно потому, что сознательно не фиксирует их как противоречия, как ситуации, разрушающие всякую неподвижную и застойную картину мира, всякую систему «идефикс», фиксированных понятий.

Осознать противоречие как форму выражения относительности всякого представления и понятия становится возможным лишь там, где сознание перестает сливаться с ними, обретает спокойно-отстраненный взгляд на них, рассматривая их как бы «со стороны».

Догматически фиксированная система идей всегда ощущает противоречие как показатель разлада внутри себя, как крушение своих собственных устоев. Теоретическое же мышление, обретающее взгляд на понятие как на нечто отличное от самого себя, как на особый предмет рассмотрения, подлежащий в случае нужды изменению, уточнению и даже полной замене, видит в противоречии не свое крушение, не свою смерть, а крушение и смерть некоторого другого, отличного от себя предмета и тем самым свою собственную жизнь. Человеческое отношение к формам собственной деятельности как к чему-то «другому» именно этим и отличается от животного отношения к ним. Животное сливается с формами своей жизнедеятельности, человек же их себе противопоставляет. Поэтому человеческая психика, в отличие от психики животного, и имеет выход в диалектику.

1 Заглавие текста, судя по всему, не аутентичное. Сам текст представляет собой значительно сокращенную версию рукописи 60‑х годов «Античная диалектика как форма мысли» (в полном виде эта рукопись опубликована в издании: Ильенков Э.В. Философия и культура. Москва, 1991, с. 56‑100).
2 Материалисты древней Греции. Москва, 1955, с. 44, 46.
3 Эллинские поэты. В переводах В.В. Вересаева. Москва, 1963, с. 150.
4 Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, т. 26, ч. I, с. 23.
5 Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Москва, 1974, т. 1, с. 85.
6 Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, т. 20, с. 581.
7 Там же, т. 49, с. 47.
8 Там же, т. 20, с. 537-538.