Э.В. Ильенков
Проблема абстрактного и конкретного
в свете «Капитала» Маркса
«Капитал К. Маркса. Философия и современность».
Москва, 1968, с. 186-213
Сила идейного воздействия «Капитала» – это прежде всего сила реализованной
в нем логики. «Капитал» представляет особый и весьма актуальный интерес как один
из тех немногих, буквально считанных, случаев в истории научной мысли, когда
в ходе разработки «частной» теории была сознательно и систематически применена
тщательно продуманная логическая концепция, предварительно сформулированная во
всех ее решающих пунктах в общей форме, в общем виде. Поэтому логика «Капитала»
(т.е. примененный тут метод мышления, метод развития научных определений) имеет
универсальное значение. Речь идет не о том, чтобы путем анализа извлечь из текста
«Капитала» некоторые логические и методологические рекомендации, – ибо в данном
случае потребовалось бы еще специально доказать, что эти рекомендации имеют общее
действие и применимы также и за рамками предмета политической экономии капитализма
как таковой, а о выяснении взглядов Маркса на мышление вообще, на проблему понятия,
и т.д. и т.п., – короче говоря, о реконструкции логических воззрений автора «Капитала».
Эта задача не может быть решена путем одной лишь «логической интерпретации текста»
главного произведения Маркса, ибо «Капитал» – это все же не логика, а политическая
экономия капитализма, т.е. логика в ее особом, частном применении. Чтобы извлечь
из текста «Капитала» выводы, имеющие непосредственно-всеобщее – логическое –
значение, нужно и сам «Капитал» рассмотреть в более общей связи, в контексте
всего развития Марксова миропонимания. Чтобы вообще [186] разглядеть в тексте «Капитала»
те пункты, в которых на частном материале (на материале экономических категорий)
происходит решение общелогических (а не только конкретно-экономических) проблем,
нужно прежде всего ясно и четко представлять себе самое существо этих логических
проблем.
Если же мы просто переведем движение экономических категорий «Капитала»
на философско-логический язык, то мы лишь придадим частному случаю логического
движения, обусловленному спецификой данного материала, непосредственно-всеобщее
значение и тем совершим грубую логическую ошибку.
Наоборот, «Капитал» и его логический анализ может дать очень многое
для разработки общей теории логики в том случае и при том условии, если вопрос
с самого начала будет поставлен в общей форме, – как вопрос о выяснении и реконструкции
той общей теории мышления, которая была разработана Марксом (хотя и не была систематически
изложена для печати) в основных своих чертах до работы над «Капиталом», и именно
в ходе критически-материалистической переработки гегелевского учения о мышлении.
Ибо всеобщие и основные положения своей логики Маркс разработал, решая вопрос,
«который не имеет отношения к политической экономии как таковой. Какой метод
научного исследования следует избрать?» 1
Понятия «конкретного» и «абстрактного» были разработаны Марксом
как раз в контексте решения этого принципиального вопроса, в ходе конструктивной
критики гегелевских представлений о мышлении, о роли мышления в человеческой
жизнедеятельности, о специальной функции научно-теоретического мышления, о взаимоотношениях
науки и общественно-человеческой практики и т.д., и т.п. – вплоть до таких «деталей»,
как вопрос об отношении научного понятия к стихийно формирующемуся представлению,
к образу живого созерцания и к «языку». Не следует ни на миг забывать, что категории
«конкретного» и «абстрактного», как и все остальные логические категории «Капитала»,
– это материалистически переработанные, материалистически переосмысленные категории
гегелевской «Логики». Не зная «языка» немецкой классической философии, ни логики
«Капитала», ни логики в понимании Маркса вообще понять верно нельзя. В истории
толкований метода Маркса эта истина подтверждалась – увы – неоднократно. В частности,
теми спорами, которые не раз возникали по поводу широко известного тезиса [187]
«о восхождении от абстрактного к конкретному». Известно, что Маркс расценивал этот
способ развития научных понятий как «единственно возможный» и вследствие этого как
«правильный в научном отношении» способ мысленной реконструкции действительности, как
специфически свойственный теоретически мыслящей голове метод работы. Столь же известно,
что в «Капитале» этот способ был применен Марксом вполне преднамеренно, систематически
и последовательно для решения частной теоретической задачи, для развертывания
системы понятий науки, и прежде всего экономической теории. Следовательно, читать
«Капитал» глазами логика – значит рассматривать изложенную в нем теорию как одно
из возможных применений общелогической концепции, – и ни в коем случае не как
единственное основание для выяснения логических идей Маркса.
Вопрос о «применимости» или «неприменимости» способа восхождения
от абстрактного к конкретному в других науках – это просто-напросто словесная
перефразировка вопроса о том, прав или неправ был Маркс в своей критике немецкой
классической философии и прежде всего – гегелевского учения о понятии, об отношении
понятия к образу созерцания и представления, об отношении «мысли к объективности»
и т.д. и т.п. Если эта критика была справедливой, а ее результаты оправданы последующим
теоретическим развитием (в том числе «Капиталом», хотя и не только им), то способ
восхождения от абстрактного к конкретному следует рассматривать как логическую
форму развития понятий вообще, а вовсе не как искусственный «методологический
прием», специально разработанный для частных нужд теории прибавочной стоимости.
Многие недоразумения, связанные с толкованиями способа восхождения
от абстрактного к конкретному, возникали и возникают как раз на почве поверхностных
представлений об отношении Маркса к Гегелю, о той огромной критической работе,
которую Маркс проделал в отношении гегелевской логики, определений ее понятий.
Полемизируя с Гегелем по существу дела, Маркс нигде и никогда не вступает с ним
в пустые споры из-за слов, из-за чисто номинальных определений рабочих терминов.
Напротив, он нередко пользовался его «языком» даже там, где формулировал свои
– диаметрально-противоположные по существу – воззрения.
В силу этого читатель, незнакомый с тонкостями гегелевского языка,
то и дело сталкивается у Маркса с неожиданными для себя оборотами речи, вдруг
выворачивающими наизнанку «привычный» смысл «обычнейших» слов, не подозревая,
что в этом [188] «выворачивании» у Гегеля – а потому и у Маркса – находили свое выражение
вовсе не терминологические капризы и произвол, а гораздо более серьезные вещи
– реальная диалектика (т.е. превращение в свою собственную противоположность)
тех явлений, о которых тут шла речь. В других случаях такой читатель просто подставляет
в диалектические формулы Маркса «привычное» значение входящих в них терминов,
заимствованное из ходячего словоупотребления, а на самом-то деле – из того архаического
лексикона, которым пользовалась догегелевская логика. Естественно, что в таком
случае эти формулы превращаются в тривиальные общие места, и логика Маркса начинает
казаться просто-напросто реставрированной догегелевской логикой... Вся диалектика
из них испаряется.
Такая операция проделывалась не раз над марксовским пониманием
способа «восхождения от абстрактного к конкретному». Так, известный «австромарксист»
Карл Реннер, ориентировавшийся в философии на вульгарный позитивизм с характерным
для последнего гегелеедством, то бишь невежеством в области истории диалектического
мышления, попросту объявил этот способ развития научных понятий устаревшей «манерой
изложения немецких философов», которая-де состоит в «абстрактном и дедуктивном
выведении» определений фактов из «общих понятий». «Маркс, – писал он, – уходит
своими корнями в эпоху по преимуществу философскую... Дух и метод первой половины
прошлого столетия наложили свой отпечаток на «Капитал» 2.
Исходя из этого, Реннер предпочитает отказаться от «манеры изложения» Маркса
и ориентироваться на «современную науку», которая-де «не только в описании явлений,
но и в теоретическом исследовании пользуется не дедуктивным, а индуктивным методом;
она исходит из фактов опыта, непосредственно наблюдаемых, систематизирует их
и затем постепенно возводит на ступень абстрактных понятий» 3.
Аналогично толковал способ восхождения от абстрактного к конкретному,
примененный в «Капитале» Марксом, и Р. Гильфердинг, предварительно изобразив
его как «дедукцию», как чисто формальное движение «от общего к частному». Гильфердинг
категорически отвергает за этим способом значение метода исследования. Это-де
«скорее лишь способ научного изображения, который действительно сможет перейти
в конце концов от [189] общего к изображению частного лишь при том условии, если в
мышлении ему уже предшествовала «индукция», восхождение от частного к общему,
от конкретного – к «абстрактному» 4.
Очевидно, что оба «комментатора» Маркса исходят из ходячего представления
и об «абстрактном» и о «конкретном», вкладывая в эти термины свое, совершенно
не свойственное ни Гегелю, ни Марксу, значение, то самое значение, которое неосведомленному
читателю может показаться самым «естественным», единственно правильным и законным.
Но такое толкование этих важнейших логических понятий, лишь на первый взгляд
могущее показаться и «естественным» и «современным», на самом деле принадлежит
той самой антикварной эпохе в развитии логической мысли, которой подвела черту
немецкая классическая философия от Канта до Гегеля. Это действительно то самое
понимание, на почве коего обеими ногами стоят и поныне все те школы и школки
в логике, которые не сделали для себя никаких выводов из гегелевской критики
старой средневековой формальной логики. Для читателей, следующих таким школам,
рассуждения Р. Гильфердинга и К. Реннера звучат вполне убедительно,
а диалектические идеи Маркса, естественно, кажутся «гегельянщиной», засоряющей
язык «современной науки» и только мешающей «правильному» пониманию теории прибавочной
стоимости... Именно такого читателя и имел в виду К. Реннер, когда писал
в предисловии к цитированной книге: «Маркс сам затруднил бесчисленному количеству
усердных читателей доступ к своему главному произведению», «положил на пути желающих
к нему приблизиться циклопическую глыбу, чтобы допустить к себе только избранных...» 5
И в самом деле, «Капитал», а особенно примененная в нем логика,
не так-то просты для правильного усвоения, и «циклопическая глыба», которая на
этом пути лежит, – это просто-напросто действительная грамотность в отношении
применяемой Марксом терминологии. А терминология эта разработана была в значительной
мере немецкой классической философией. И ее просто надо знать, чтобы не подсовывать
в формулировки Маркса совершенно не свойственный им смысл.
Кроме всего прочего, эта терминология даже с чисто формальной точки
зрения разработана гораздо тщательнее и строже, нежели расплывчатая терминология
ходячего словоупотребления, которая кажется определенной только на первый взгляд, [190]
а на самом деле отражает в себе всю неясность и двусмысленность (отнюдь не «диалектическую»)
ходячих представлений о мире и его познании.
Так, «конкретное» в этом словоупотреблении выступает как синоним
«чувственно воспринимаемого», «наглядно-данного» вообще, без тени различения
– идет ли речь при этом о реальных чувственно-воспринимаемых вещах или же только
о способе «переживания» этих вещей субъектом, о «комплексе переживаний». Естественно,
что «абстрактное» понимается при этом как синоним «чисто мысленного», чувственно-непредставимого
«значения общих понятий», как феномен, существующий только в сознании теоретика,
в царстве «трансцендентальных значений», коему в самой действительности соответствует
в лучшем случае лишь сходство вещей «в том или ином отношении»...
Естественно, что когда начинают читать Маркса с таким исходным
представлением об «абстрактном» и о «конкретном», то сразу же наталкиваются на
неожиданные и парадоксально звучащие тезисы и прежде всего на выражение «абстрактный
труд», связанное с формулировками фундаментальных положений трудовой теории стоимости,
где эпитет «абстрактный» фигурирует в качестве определения объективной формы
труда, созидающего «стоимость», и никак не работы ученого-теоретика, производящего
«абстракции».
Чтобы верно понять и теорию стоимости, и теорию понятия, излагаемые
Марксом, надо прежде всего решительно выбросить из головы ходячее понимание категорий
абстрактного и конкретного (кажущееся «естественным», а на самом-то деле просто
перешедшее в обиход из вполне определенных – и ныне бесповоротно устаревших –
философско-логических концепций) и принять то строго определенное значение этих
«терминов», в котором со времени Гегеля выражается диалектическое понимание этих
категорий по существу.
«Конкретное» в словаре диалектической логики ни в коем случае не
расшифровывается как «чувственно воспринимаемое», как «чувственно данное», как
образ созерцания и представления в противоположности его «понятию». Здесь оно
понимается как «единство в многообразии», и в этом понимании становится одной
из центральных логических категорий, т.е. выражением того реально-общего, что
свойственно одинаково и действительности (т.е. природе и обществу), и познанию
(т.е. и сфере созерцания, и сфере мышления). Логические (универсальные) категории
вообще выражают не «специфику» того или иного частного объекта исследования,
а именно всеобщее, «инвариантное» [191] в движении любого объекта, будь то
действительное развитие или развитие мысли (познания).
То же самое относится и к пониманию «абстрактного». Это – также
логическая категория, и как таковая она выражает вовсе не «специфическое отличие»
формы мышления от формы действительности и ее «чувственного восприятия», а как
раз обратное: форму общую («тождественную») и движению действительности, и движению
познания. Само собою понятно, что в таком случае понятие «абстрактного» одинаково
применимо и в качестве характеристики понятия, и в качестве характеристики явлений
реального мира, объективной реальности, а посему и образов созерцания и представления,
являющихся копиями этих явлений.
С этим и связаны у Маркса выражения: «абстрактно человеческий труд»,
«...абстрактная... форма буржуазного способа производства», «абстрактное богатство»,
«абстрактный индивид», «чистый вид (абстрактная определенность), в котором в
древнем мире выступают торговые народы», «абстрактное, одностороннее отношение
уже данного конкретного живого целого», и т.д., и т.п. Под «абстрактным» здесь
отчетливо понимается все вообще выделенное, обособленное, существующее «само
по себе», в своей относительной независимости от всего другого, – любая «сторона»,
аспект или часть действительного целого, любой определенный фрагмент действительности
или ее отражения в сознании.
Поэтому в виде проблемы отношения «абстрактного к конкретному»
у Маркса и выступает вовсе не вопрос об отношении «мысленного» к «чувственно
воспринимаемому», а иная, гораздо более широкая и содержательная проблема, проблема
внутреннего расчленения любого объекта и его теоретического воспроизведения в
движении строго определенных понятий. Вопрос об отношении «конкретного» к «абстрактному»
здесь выступает как вопрос об отношении «целого» к своим собственным моментам,
объективно выделяющимся в его составе.
Абстрактное и конкретное здесь служат категориями, выражающими
внутренние противоположности, в движении которых осуществляется жизнь (самодвижение)
предмета исследования, объекта теории. Это – не чисто психологические определения
способов работы человеческой головы, не понятия, одно из которых выражает способ
чувственного восприятия («конкретное»), а другое – способ теоретической обработки
чувственных данных. Это – не определения разных явлений внутри познающего человека,
а определения различных моментов той [192] действительности, которая отражается
в познании, ее внутреннего расчленения вне человеческой головы.
На первый взгляд может показаться, что при такой интерпретации
понятий проблема отношения «конкретного» к «абстрактному» нацело сводится к традиционной
проблеме «целого и части», и «конкретное» становится просто синонимом «целого»,
а «абстрактное» – вторым и потому лишним названием для «частичного».
Действительно, эти проблемы в значительной части перекрывают одна
другую, так как «абстрактное» понимается прежде всего как объективно выделившийся,
внешне обособившийся, хотя и внутренне несамостоятельный момент («часть») конкретного
целого, понимаемого как «единство в многообразии». И если бы вопрос тем и исчерпывался,
то можно было бы спокойно обойтись без употребления понятий «абстрактное» и «конкретное»,
не загромождая язык лишними словами.
Уже Гегель, проанализировав соответствующие категории, установил,
что понятия «части» и «целого», хорошо выражая суть дела там, где речь идет о
некотором «механическом целом», об агрегате частей, каждая из которых так же
хорошо может существовать и вне данного агрегата (благодаря чему любую машину
можно разобрать, а затем вновь собрать), становятся весьма зыбкими и двусмысленными,
когда дело имеют с «органическим целым», с «организмом», например с биологической
особью.
Здесь уже нельзя сказать, что целое организма «состоит из частей»
и потому может быть «составлено» из них. Органическое целое развивает из себя
свои собственные части (совершенно наглядный образ этого – развитие оплодотворенной
клетки в новую особь). «Части» организма не существуют и не могут существовать
вне этого организма. Вне этого организма, отделенные от него, они превращаются
в нечто совсем иное: рука, отделенная от тела, остается «рукой» только по названию.
На деле – это труп руки, а не рука... Ее собственная суть именно как части тела
осталась в том самом теле, от которого ее отделили, ее главное «определение»
или «определенность», стало быть, находилась и находится вне ее. Следовательно,
и ее специфическое определение, выражающее ее суть, есть лишь особое определение
тела в целом. Это – то ее свойство, в котором выражает не она себя, а через нее
нечто другое.
Гегель иллюстрирует эту диалектику примером химика, который хочет
понять, что такое «мясо», разложив его на химические элементы. «Но эти абстрактные
вещества уже не суть [193] мясо» 6 и даже
не части мяса, а части любого другого «синтеза». Из их рассмотрения – даже исчерпывающе
подробного – уже нельзя вычитать тех характеристик, благодаря наличию коих они
составляли раньше именно «мясо».
Поэтому и Маркс, когда речь заходит об органическом целом, говорит
не о «частях» его, а об абстрактных моментах, в которых и через которые осуществляется
именно данное, живое и конкретное «целое», «тотальность», как любит говорить
Маркс.
Конечно же, говорить о «меновой стоимости» как о «части» семьи,
городской общины или любого другого общественного целого было бы просто нелепо,
хотя односторонним отношением данного целого она и являлась. С другой же стороны,
та же меновая стоимость оказывается в буржуазном обществе вовсе не «частичным»,
а всеобщим отношением между людьми. Здесь «форма стоимости продукта труда есть
самая абстрактная и в то же время наиболее общая форма» 7
всего способа производства. Так что в одном контексте «абстрактное» может выступать
как синоним «частичного», а в другом контексте – «общего». И там, и тут оно,
это понятие, сохраняет один и тот же, вполне строго определенный смысл – объективно
выделяющегося в «целом» момента, внутренне несамостоятельного, но внешне обособившегося
формообразования, необходимого элемента данной структуры.
Такое понимание (и соответствующее словоупотребление) – вполне
намеренное использование преимуществ гегелевского «языка» как языка диалектики.
Как таковое оно свойственно отнюдь не одному Марксу.
То же и у Энгельса. Его положение о том, что «общий закон изменения
формы движения гораздо конкретнее, чем каждый отдельный “конкретный” пример
этого» 8,
может показаться странным только тому читателю, который привык думать, будто
«абстрактное» – это синоним «общего», «одинакового», «тождественного», а «конкретное»
– лишь лишнее название для чувственно воспринимаемой единичной вещи, явления,
события, «примера»... В данном случае дело выглядит как раз наоборот.
Вполне предметно (как характеристику предметной, объективной реальности)
понимает «абстрактное» и В.И. Ленин: «Природа и конкретна и
абстрактна» 9. Это вовсе не означает, [194]
что природа и «чувственно воспринимаема» и «мыслима». Это означает, что в природе
одинаково реальны и универсальное взаимодействие («единство») всех форм движения,
и относительная «изолированность», «оторванность» ее отдельных звеньев друг от
друга, благодаря которой они непосредственно не сливаются в неразличенное «одно
и то же», и непрерывность всех ее многообразных превращений, переходов, и «дискретность»,
отграниченность друг от друга отдельных формообразований.
«Общее», разумеется, не есть автоматически «конкретное», как и
каждое отдельное, единичное не есть «абстрактное». «Абстрактным» общее становится
в том случае, если оно берется (как и «единичное») в его изолированности, оторванности,
вне связи со своей противоположностью – с особенностью, с единичностью. Будучи
же понято как общая связь и взаимодействие между вполне определенными – особенными
и единичными – вещами, событиями, явлениями, это общее уже не противостоит им,
а постигается именно как их «общее», т.е. вполне конкретно.
С таким пониманием этих категорий как раз и связаны известные положения
материалистической диалектики о различии между «абстрактно-общим» и конкретной
всеобщностью действительного научного понятия и о том, что «абстрактной истины
нет», что «истина всегда конкретна». «Логические понятия субъективны, пока остаются
«абстрактными», в своей абстрактной форме, но в то же время выражают и вещи в
себе. Природа и конкретна и абстрактна, и явление и
суть, и мгновение и отношение. Человеческие понятия субъективны
в своей абстрактности, оторванности, но объективны в целом, в процессе, в итоге,
в тенденции, в источнике» 10.
Здесь «абстрактное» и у Ленина понимается как синоним «оторванности»,
изолированности субъективного образа как от других образов, так и от всего того
процесса, который связывает движение понятий с движением вещей, от процесса отражения
в его диалектико-материалистическом понимании. Отделенное от процесса реального
движения познания и противопоставленное ему, «понятие» становится «абстрактным»,
т.е. «субъективным». Если же оно берется и понимается как звено в этом процессе,
то ему эта участь не грозит. Тогда оно «конкретно», или, что то же самое, объективно.
Вообще выражение «конкретная всеобщность» может иметь смысл, если
ей противопоставлена не только «абстрактная всеобщность», [195] но и «абстрактная
единичность» (вспомним выражение «абстрактный индивид» у Маркса, означающее: односторонне,
однобоко, уродливо развитый индивид – в противоположность конкретному, т.е. всесторонне,
«тотально» развитому, индивиду, – человек, в коем гипертрофирована одна-единственная
способность за счет всех других – типичный образ индивида буржуазного общества,
мира частной собственности).
В выражениях «конкретная всеобщность» и «абстрактная единичность»
можно, разумеется, увидеть лишь «гегельянский способ выражения» с его манерой
«отождествлять противоположности». Но без этого способа выражения невозможно
выразить в языке логических категорий реальную диалектику действительности и
ее познания, где противоположности «отождествляются» то и дело на каждом шагу.
Проблема стоимости, в частности, оказалась неразрешимой для всех
экономистов до Маркса именно потому, что в ее выражении мысль сталкивалась с
обнаженно диалектической проблемой. Выраженная «привычным» языком «стоимость»
сразу же оказывается сплошной «мистикой»: здесь не «абстрактное» является «стороной
или свойством конкретного», а, как раз наоборот, чувственно конкретное оказывается
лишь маской, лишь временной оболочкой, в которую облачается Абстрактное, чтобы
совершить процедуру своего «самовозрастания»...
«Это перевертывание, посредством коего чувственно конкретное имеет
значение лишь формы проявления абстрактно-всеобщего, а не наоборот, не абстрактно-всеобщее
– значение свойства конкретного, как раз и характеризует выражение стоимости.
Это и делает трудным ее понимание. Если я скажу: римское право и германское право
суть оба “право” – то это понятно само собой. Если же я, напротив, скажу, что
Право (Das Recht) – этот Абстракт – воплощается и в римском праве, и в германском
праве – в этих конкретных правах, – то отношение делается мистическим...» 11
Действительно, вся хитрость формы стоимости продукта труда заключается
в том, что «конкретный труд становится здесь формой проявления своей противоположности,
абстрактно человеческого труда» 12.
На деле, как удалось показать лишь Марксу и именно благодаря тому,
что он пользовался диалектическим пониманием этих категорий, – в этом выражении
совершенно точно отражается [196] реальный факт. Это факт господства, т.е. определяющей
роли, «целого» над своими собственными, мнимо-независимыми друг от друга «частями»,
«частностями», определяющее значение коллективно-общественных – «агрегатных»
– сил по отношению к каждой частной работе и ее продукту. В этой форме обнаруживает
себя то обстоятельство, что «частный труд становится формой своей противоположности,
т.е. трудом в непосредственно общественной форме» 13.
«Частный труд» – портняжество, ткачество, сочинение трактатов по
логике и т.п., – кажущийся немудреному взору чем-то совершенно «конкретным»,
попадает в конечном итоге под определяющее влияние сил общественных зависимостей.
И «эти вещные отношения зависимости в противоположность
личным и выступают так (вещное отношение зависимости – это не что иное,
как общественные отношения, самостоятельно противостоящие по видимости независимым
индивидам, т.е. их производственные взаимоотношения, ставшие самостоятельными
по отношению к ним самим), что над индивидами теперь господствуют абстракции,
в то время как прежде они зависели друг от друга...» 14
Индивиды, захваченные могучими водоворотами этих «вещных» зависимостей,
т.е. силами той подлинной, реальной «конкретности», которую они не понимают,
не сознают, продолжают мнить себя «конкретными индивидами», хотя захвативший
их в свое течение процесс уже давным-давно превратил каждого из них в крайне
«абстрактного» индивида – в исполнителя частных, односторонних операций – в ткача,
портного, пекаря или токаря. Все остальные качества индивида, кроме чисто профессиональных,
с точки зрения процесса в целом становятся чем-то совершенно безразличным и несущественным,
не имеющим ровно никакого отношения к делу, попадают в одну рубрику с формой
носа или цвета глаз.
И если такому – мнимоконкретному, а на деле сведенному («редуцированному»)
к своей роли в составе целого – индивиду кажется, что над его судьбой теперь
приобрели полную власть некие безличные Абстракции, которые управляют им, как
марионеткой, то на деле его привязывает к другим таким же индивидам именно его
односторонность. Как болт не имеет никакого смысла без гайки, без отвертки и
гаечного ключа и т.д., так и токарь – без литейщика и без пекаря, без инженера [197]
и т.д., и эта их конкретно-всесторонняя зависимость выступает в их сознании как
власть Абстрактного над каждым из них.
На деле – это сила подлинной конкретности («тотальности», «внутренне-расчлененного
целого») общественного организма и слабость подлинной «абстрактности» (т.е. крайней
односторонности, частного и частичного характера и деятельности, и ее продукта)
индивида.
Тут-то и проявляется все диалектическое коварство ходячих – недиалектических
– представлений об «абстрактном» и «конкретном».
Реально-абстрактный (узко-частичный, односторонне-развитый) индивид
продолжает мнить себя «конкретной личностью» на том законном основании, что он
– единичный, чувственно воспринимаемый, воочию и наглядно данный созерцанию человек
– это неповторимое «Я». И если согласиться с этой его иллюзией, то придется согласиться
и с тем, что он – раб Абстрактного, что над ним господствует Абстрактное.
В самом деле – его «конкретный труд» получает смысл и общественное
признание лишь постольку и в той мере, в какой он представляет известную порцию
«абстрактного труда», является формой выражения и «воплощения» этой своей противоположности
– Абстрактного.
А «абстрактное» в лексиконе человека, не знакомого с диалектической
философией, это синоним понятия, синоним «мыслимого». Отсюда очень легко и получается
взгляд, что над миром (по крайней мере над социальным миром) господствует Понятие,
Идея, Мысль. Поэтому-то эмпирик, презрительно фыркающий на «гегелъянщину», на
гегелевские «вывернутые» понятия, сразу же оказывается полнейшим рабом гегелевских
заблуждений, как только он ясно и четко осознает в своих категориях ту фактическую
ситуацию, внутри которой он живет, принимая ее за само собой разумеющуюся и «естественную»
организацию мира.
Ведь и в самом деле внутри этого мира произошло реальное «перевертывание»,
благодаря которому каждый «конкретный» индивид и его работа играют лишь роль
«абстрактного момента», т.е. имеют смысл лишь как частичные «воплощения» Абстрактного
(«абстрактного труда» и тому подобных форм выражения общественных зависимостей).
И чтобы освободиться от этой иллюзии хотя бы «теоретически», хотя
бы в сознании, нужно в теории освободиться от власти ходячих представлений об
абстрактном и конкретном и принять [198] диалектическое, от Гегеля идущее и Марксом
воспринятое, понимание и определение этих категорий.
Как это ни парадоксально, а только с помощью гегелевских понятий
и их определений можно было освободиться от гегелевских заблуждений, действительно
критически преодолеть их. И, наоборот, презрение к достижениям гегелевской логики
с точки зрения ходячих («само собою разумеющихся») представлений неизбежно приводило
и приводит к самому пошлому гегельянству на практике, к мистическим представлениям
о господстве Абстрактного над Конкретным, Понятия и Идеи – над чувственно воспринимаемым
многообразием и разнообразием эмпирически данных фактов, явлений, событий.
С точки зрения диалектического понимания категорий логики («конкретного»
как «единства в многообразии», а «абстрактного» как внешне обособившегося, но
внутренне несамостоятельного момента этого единства) описанная ситуация предстает
совсем по-иному. С этой точки зрения знакомство с многообразными частностями,
будь оно самым наглядным и подробным, без понимания «целого» – это такое же «абстрактное»
знание, как и его противоположность – знание «целого», не расчлененное на знание
«частностей».
Представить себе «единство» без понимания создающего его многообразия
– значит обладать таким же абстрактным знанием, как и в том случае, когда знают
массу разнообразных фактов, не понимая их внутренней связи, внутреннего единства.
Ни там, ни тут нет конкретного знания, или, что то же, знания Конкретного.
Естественно, что конкретное научное знание (верное знание конкретности)
может выступать лишь как результат, как итог, как продукт специальной работы,
а абстрактное – как ее начало и материал. Поэтому именно «восхождение» от абстрактного
к конкретному Маркс и определяет как «единственно возможный» и «правильный в
научном отношении» способ, с помощью которого теоретически мыслящая голова может
усваивать конкретное, духовно воспроизводить (отражать) его именно как конкретное
в том строгом и точном смысле, который это понятие имеет в диалектической логике.
Эта строго сформулированная мысль Маркса неоднократно подвергалась
ложным толкованиям – в том смысле, что «восхождение от абстрактного к конкретному»,
хотя и признается ценным способом развития мысли, но объявляется лишь способом
окончательного оформления знаний, полученных заранее и каким-то другим путем. [199]
Процесс научного познания в подобном истолковании рисуют себе так:
сначала путем «индукции» изготавливается груда «абстрактных определений», а затем
уже идет этап «дедукции» – процедура формального упорядочения и систематизации
этих готовых, независимо и до нее выработанных понятий, их расположения в иерархической
последовательности, начиная от самых общих и кончая менее общими...
Способ восхождения от абстрактного к конкретному тем самым благополучно
лишается значения способа исследования и принимается лишь как своего рода «манера
изложения» или чисто формального доказательства, «выведения» понятий из понятий,
толкуется как процедура вторичная и в конце концов не обязательная.
Это – типичный образец приспосабливания диалектических формул Марксовой
диалектики к способу представления систем, подвергнутых критике уже Гегелем,
– сначала-де «индукция», а потом «дедукция».
Для Маркса это прежде всего единственно правильный в научном отношении
способ переработки созерцания и представления в понятии, способ верного движения
мысли, специфичная для теории форма развития, воспроизводящая в движении понятий
форму развития действительности.
Ни в коем случае его невозможно толковать как способ литературного
изложения или демонстрации результатов, полученных другим, как раз обратным способом
– воспарением от чувственно созерцаемого разнообразия фактов к их «абстрактному
выражению», «от конкретного – к абстрактному». Понять Маркса так – значит понять
его совершенно превратно.
Специальной задачей и целью науки никогда не являлась задача сведения,
«редукции», отыскания абстрактно-общего, схожего, одинакового. Это делать нетрудно
– чего проще отыскать «признак», общий и млекопитающему, и сапожной щетке...
Для науки характерно как раз обратное устремление – мысленное восстановление,
духовное воспроизведение того самого конкретного «целого», которое акт абстракции
как раз разрушает. Наука с самого начала нацелена на это восстановление, на «реставрацию»
в понятии конкретного целого, разорванного силой абстракции на его разрозненные
члены, на оживление этих membra disjecta, на синтез разрозненных частей в составе
живого целого.
Категории логики как раз и являются этими всеобщими формами синтеза
абстрактно-общих представлений в единстве понятия. [200]
Диалектическая логика (как Гегеля, так и Маркса, независимо от
дальнейших различий, связанных как раз с противоположностью материализма и идеализма)
вообще исходит из того, что «абстрактная всеобщность» (т.е. абстрактная одинаковость,
абстрактное тождество) еще ни в коем случае не есть форма понятия, и ничего специфичного
для понятия собой не представляет 15.
Абстрактная всеобщность – это всего-навсего общая форма представления,
т.е. донаучной стадии развития сознания и познания. Переход от представления
к понятию связан как раз с преодолением этой формы «абстрактного тождества» в
тождестве конкретном, в единстве понятия – в единстве противоположностей.
Потому-то восхождение от абстрактного к конкретному – это вовсе
не только движение в сфере «чистого понятия», а именно процесс «переработки представления
в понятие» (К. Маркс).
В качестве основного логического критерия теоретического (научного)
подхода к явлениям действительности Маркс, следуя в этом за Гегелем, принимает
логический принцип конкретного тождества – тождества противоположностей, – тут-то
и заключается переход от простого некритического «описания» очевидных для каждого
явлений к их теоретически научному постижению.
Маркс вовсе не «открыл» всем хорошо известную «двойственность»
товара, каждый и до Маркса, и до Рикардо и Смита прекрасно знал, что «товар»,
с одной стороны, представляет собою «потребительную стоимость», может рассматриваться
как нечто «ценное» с точки зрения потребления, а с другой – «меновую стоимость»,
или ценность с точки зрения интересов обмена, выменивания на что-нибудь другое,
«более ценное для потребления», хотя и «равноценное» с точки зрения денег, с
точки зрения «цены».
Так что суждение, согласно коему «товар» есть «с одной стороны
потребительная стоимость, а с другой стороны меновая стоимость», само по себе
еще не имеет ничего общего с теоретическим суждением экономиста относительно
природы «стоимости» вообще...
Теоретическое же понимание «стоимости» заключается в том, что «потребительная
стоимость» вещи, функционирующей как товар на рынке, есть не что иное, как способ
или форма [201] обнаружения своей собственной противоположности, – ее «меновой стоимости»,
или, точнее – просто «стоимости».
Вот это-то и есть переход от «абстрактного» (непосредственно –
от двух равно абстрактных представлений) – к «конкретному» (к единству понятия
– к понятию «стоимости»).
Для логически неотработанного ума сам этот переход обязательно
покажется чисто схоластической игрой в понятия. Между тем, это единственно возможный
(а потому единственно правильный в научном отношении) шаг на пути от «представления»
к «понятию», от «абстрактного» к «конкретному».
Воспарение от конкретной полноты чувственно созерцаемых эмпирических
фактов к их абстрактному выражению совершается задолго до всякой теории – в любом
немудреном и немудрящем описании, в любом выражении фактов через формы языка.
И если принципиально отличать «описание» от «теоретического» познания, т.е. некритическое
воспроизведение фактов в речи от критического их анализа в понятии, то ни в коем
случае нельзя выдавать момент, абстрактно-общий и процедуре описания, и процедуре
научно-критического анализа, за специфически присущую научному познанию форму.
Наука в своем движении тоже производит «абстракции», т.е. каждый
ее действительный шаг вперед есть в то же время акт образования «абстракции»,
акт «сведения» чувственно (эмпирически) данных фактов к их абстрактному выражению.
Сама по себе взятая форма «воспарения» от конкретного к абстрактному – это хоть
и необходимая предпосылка и условие развития науки, но всего лишь предпосылка,
всего лишь условие. Если же ее на этом основании принимают и выдают за способ
развития науки, то она тотчас же превращается в способ мышления, в научном отношении
неправильный. Тогда это способ некритического описания фактов, принятый и выданный
за способ их теоретического исследования.
Разумеется, наука при своем возникновении не сразу становится на
правильный в научном отношении путь, она его постепенно и с трудом нащупывает.
Долгое время собственно научный анализ, как показывает Маркс в «Теориях прибавочной
стоимости», перепутывался с простым некритическим описанием явлений в том их
виде, в каком они даны непосредственному наблюдению. Историческим (но ни в коем
случае не теоретическим) оправданием этой путаницы служит то обстоятельство,
что Адам Смит, например, вынужден был начинать теоретическую работу просто при
отсутствии таких «описаний», и потому должен был не только «впервые описать»
эти явления, [202] но даже и «найти еще для этих явлений номенклатуру и соответствующие
рассудочные понятия, т.е. отчасти – впервые воспроизвести их в языке и в процессе
мышления» 16.
Эту работу – выработку абстрактных («рассудочных») определений,
т.е. разработку «номенклатуры», терминологии, задачу простого выражения фактов
в языке, – Маркс называет «вульгарным» моментом в составе классических систем.
Работа эта сводится к простой «экспликации», т.е. к уточнению и классификации
тех абстрактных представлений, которыми пользуется, не отдавая себе в них строгого
отчета, каждый «практик».
Но если у классиков – Смита и Рикардо – это только «вульгарный
момент», только тенденция, соседствующая с собственно научным содержанием их
концепций, то у позднейших буржуазных экономистов эта тенденция превращается
в единственное содержание их сочинений. Науки как таковой здесь просто нет, и
Маркс определяет эту стадию развития буржуазной политической экономии как процесс
разложения теории, ее распада на «составные части» – на абстракции. Здесь господствует
способ мышления, в научном отношении совершенно неправильный – способ простого
сведения, простой «редукции» наблюдаемых «конкретных» явлений к их абстрактному
выражению в языке и в мысли.
И этот неправильный способ мышления отчетливо обслуживает апологетическую
направленность самого «мышления» – задачу совершенно некритического описания явлений.
Последней стадией этого процесса – «могилой... науки» –
Маркс называет «профессорскую форму» разложения теории, единственной целью
которой оказывается именно формальное упорядочение тех абстрактных представлений,
которые и без всякой теории имеются в голове каждого предпринимателя, каждого
маклера и «менеджера».
Собственно же теоретический момент у Смита и у Рикардо этим профессорам
кажется «схоластическим, оторванным от жизни, мудрствованием», «спекуляцией с
понятиями» и пр.
Этой тенденции как раз и соответствует «логическое» представление,
согласно которому целью науки является сведение конкретного к абстрактному, форма
некритического описания явлений в том их виде, в каком они даны глазам каждого.
Наоборот, критически теоретическому анализу и явлений, и их понятий
соответствует только та форма движения мысли, которую Маркс и определяет как
систематическое «восхождение [203] от абстрактного к конкретному». Как тенденцию Маркс
обнаруживает этот способ мышления и у Смита, и у Рикардо, показывая, что на этот
путь мысль классиков естественно попадает именно там, где они более или менее
сознательно преследуют другую задачу, а именно стараются проследить «внутреннюю
связь экономических категорий», или, что то же, «скрытую структуру буржуазной
экономической системы» 17, стараются
проникнуть «во внутреннюю физиологию буржуазного общества» 18.
Переход от абстрактного к конкретному – это и есть переход от понимания
разрозненных «частностей», от отдельных явлений и выражающих их рассудочно-номенклатурных
определений к пониманию этих «частностей» (т.е. отдельных категорий), к пониманию
их общей связи, их совокупного сцепления в составе «тотальности». И в этом смысле
путь «от частного к общему» – это путь от абстрактно-общего к конкретно-всеобщему,
от представления к понятию.
Здесь-то только и начинается, собственно, наука. Не там, где явлениям
придается «абстрактное выражение», это происходит задолго до науки, а лишь там,
где происходит процесс преодоления «абстрактности» донаучных представлений, там,
где отдельные явления (и, стало быть, отражающие их «абстрактные категории»)
ставятся в надлежащую связь, постигаются в составе «целого», в составе «тотальности»,
в составе «единства». Иными словами, там, где они постигаются не просто как «разные
явления», выражаемые «разными понятиями», а только там, где все отдельные категории
понимаются как необходимые различия внутри одного и того же, или, если выразиться
языком Спинозы, как модусы одной и той же субстанции.
Это – основной признак, хотя только формальный, научно-теоретического
взгляда на вещи в отличие от некритического «описания», которое просто перечисляет,
классифицирует и систематизирует в каталогах «разные явления» и «разные понятия»
в той самой их связи, которая открыта некритически поверхностному взору.
Когда вульгарный экономист высказывает суждение: «труд рождает
заработную плату, земля – ренту, а капитал – процент», то он высказывает «истину»,
которая точнейшим образом обрисовывает факты, данные на поверхности явлений,
придает этим фактам «абстрактное выражение». И ничего более. Потому-то тут и
нет ни грана теоретического понимания. Тут налицо такая [204] же «прочная» связь, как
между бузиной в огороде и дядькой в Киеве или, как язвит Маркс, между нотариальной
пошлиной, свеклой и музыкой.
Не требуется большой «логической» культуры ума, чтобы увидеть и
абстрактно выразить такого рода связь между «разными» категориями. Это так же
нетрудно, как и заявить, что «снег – бел», а «Нью-Йорк – большой город». Для
этого нужно лишь уметь выражать свои чувственные впечатления в принятых терминах
родного языка. Никакой логики тут не требуется.
Другое дело, когда «разные» категории пытаются понять как особенные
состояния одного и того же абстрактно-всеобщего первоначала, как модусы одной
и той же субстанции, как частичные различения внутри одного и того же предмета.
Но тут сразу же начинается диалектика. Рикардо, первым вставший на этот путь,
потому-то и столкнулся с противоречиями, с парадоксальными отношениями между
экономическими категориями, что сознательно и систематически стал соотносить
их именно как частные различия внутри одного и того же «единства». Он стал строить
систему категорий, исходящую из одного строго установленного пункта – из определения
стоимости трудом. Каждую же частную категорию (прибыль, заработную плату, ренту
и т.д.) он стал рассматривать как различные видоизменения «стоимости», как «конкретные
образы» одного и того же «абстрактного» первоначала – своего рода экономического
«апейрона» – труда.
Тут-то и начинается наука в ее явной и отчетливо выраженной противоположности
простому «описанию», в то время как еще у Адама Смита эти два способа отношения
к вещам постоянно перепутывались, переплетались, то и дело выступая один вместо
другого, постоянно противореча один другому. При этом Смит – в философии верный
ученик Джона Локка – даже не подозревал о подлинной «диалектике» определений,
которыми он оперировал. У Рикардо же эта диалектика доведена до четкого выражения
и до ясного осознания, именно благодаря тому, что он стал строить систему:
«Основа, исходный пункт для физиологии буржуазной системы – для
понимания ее внутренней органической связи и ее жизненного процесса – есть определение
стоимости рабочим временем. Из этого Рикардо исходит и заставляет затем
науку оставить прежнюю рутину и дать себе отчет в том, насколько остальные категории,
развиваемые и выдвигаемые ею, – отношения производства и обмена, – соответствуют
или противоречат [205] этой основе, этому исходному пункту...» 19. В этом и состоит достоинство Рикардо как теоретика.
Однако логика, которой сознательно пользовался Рикардо, как раз
и не дает ему возможности правильно выполнить верно угаданную задачу. Рикардо
не развивает более «конкретные» категории из абстрактно-всеобщего определения
системы, а прямо накладывает эту абстрактно-всеобщую категорию на более конкретные
отношения, – сталкивает их на прямой и непосредственной очной ставке с целью
проверить, насколько они ей «соответствуют» или «противоречат». В итоге объективная
диалектика «абстрактного» и «конкретного» – всеобщего и особенного, целого и
частей, субстанции и модусов – и выражается у него в виде неожиданных для него
самого антиномий, парадоксов, логических противоречий. Оказывается, что более
конкретные категории, например, прибыль и заработная плата, противоречат не только
друг другу, но и своему собственному «всеобщему» определению.
Здесь-то и заключалась проблема, абсолютно неразрешимая для мысли,
принимающей на веру архаически допотопную «логику» с ее метафизическими представлениями
об абстрактном и конкретном, о соотношении всеобщего и особенного, и посильная
только для диалектической логики с характерным для нее пониманием этих категорий,
их имманентной диалектики. Проблема эта разрешена лишь в «Капитале» и именно
«способом восхождения от абстрактного к конкретному», как единственно верным
в научном отношении способом, позволяющим развивать понятия.
В этом пункте отчетливо видно, что старая логика с ее определениями
ориентирует теоретика на совершенно ложные пути. Столкнувшись с явным – логическим
– противоречием между «абстрактным» определением исследуемой системы («стоимостью»)
и конкретными формами этой самой «стоимости» («прибылью», «заработной платой»
и пр.), наследники Рикардо приложили все усилия к тому, чтобы это противоречие
разрешить. В самом деле, неразрешенных – «логических» – противоречий в составе
теории быть не должно, теория ими просто разрушается. Как же разрешить указанное
противоречие между «абстрактным» и «конкретным»?
Философия эмпиризма с соответствующей ей логикой (а вся английская
политическая экономия вдохновлялась именно ею) давала здесь категорическое указание:
ежели «абстрактное» определение [206] вещи противоречит ее «конкретному», в опыте данному,
образу и его «правильному» выражению в языке, то, само собой, надо приспособить
«абстрактное» к «конкретному». Надо поскорее «исправить» абстрактное определение
с таким расчетом, чтобы оно накладывалось на конкретные образы без всякого противоречия,
без всякого остатка.
Логика эта очень живуча: если «абстрактное» не соответствует «конкретному»,
то его надо привести в соответствие с этим «конкретным». Следуя этому предрассудку
эмпиризма, школа Рикардо и приходит к своему краху – к утрате трудового понимания
стоимости, к утрате самого понятия «труда».
Так, Мак-Куллох 20,
убедившись, что «прибыль» («конкретное») противоречит абстрактному понятию «стоимости»
(как овеществленной в продукте порции общественно-необходимого труда), спешит
«исправить» понимание стоимости как «не соответствующее» и как «противоречащее»
очевидному факту. С этой целью он понятие «труда» расширяет настолько, чтобы
противоречащие ему конкретные факты подводились под него уже без противоречия,
определяет «труд» как вообще любой процесс, дающий «полезный эффект». Тогда под
это понятие подходит – без противоречия, что и требовалось! – и работа впряженного
в повозку осла, и работа водопада, вращающего турбины, и – между прочим – живой
труд рабочего. Противоречие между «абстрактным» и «конкретным» исчезает. Только
вместе с остатками теоретического подхода к делу...
Здесь лозунг эмпиризма обнаруживает все свое коварство. «Абстрактное»
исправляют в соответствии с «конкретным», с «очевидным», с «фактическим положением
вещей», не желая повторять грех спекулятивно-схоластической мысли, всегда старающейся
исказить «конкретное» в угоду «абстрактному», в угоду априори выставленному «понятию».
Понятия утрачиваются, ими жертвуют в угоду «фактам», приспосабливают
понятия к «очевидности». При этом забывается, что «факты» вовсе не есть тот абсолютный
критерий, которому обязана соответствовать «теория», т.е. всеобщие определения
рассматриваемой вещи, определения, выражающие ее «имманентную природу».
А ситуация такова: условия, внутри которых и посредством которых
совершается труд человека в системе буржуазных отношений, вовсе не согласуются
без противоречия со всеобщими определениями «труда», и это находит свое формальное [207]
выражение в логическом противоречии между «понятием труда» и «понятием прибыли».
И поскольку «прибыль» считается той самоочевидной и не подлежащей сомнению «конкретностью»,
к коей надобно приспособить все «абстрактные понятия», то понятие труда обобщается
настолько, что человеческий труд приравнивается в нем к работе запряженного в телегу мула.
Это «отождествление» совершенно точно выражает реальное положение
вещей в обществе, где господствует механизм «стоимости» и «прибыли», – труд человека
низводится на уровень прирученной силы природы. Здесь, в этих «конкретных условиях»,
такое «отождествление», такая «абстракция» совершенно точно выражает эмпирический
факт – наличный образ «труда». Труд сведен к простой затрате мускульной и нервной
энергии, стал «абстрактным трудом», стал простой затратой «рабочей силы», а все
более «конкретные» его определения принадлежат уже не ему, а внешним условиям,
от него отчужденным, – силам капитала, науке, поставленной на службу капитала,
государственной регламентации и тому подобным вещам.
И если вы понятие труда вообще приспособите к этому «конкретному
положению дел», то получите абстракцию, которая, хотя и соответствует реальному
способу труда человека в этих условиях, где носитель – живой индивид – отождествлен
с любой «вещью» и потому его можно мерить одной мерой с банками ваксы и тоннами
угля – мерой стоимости, деньгами, – но является абстракцией совершенно некритического
сознания.
Маркс тоже исходит из противоречия, выявленного школой Рикардо,
– из антиномического отношения между определениями стоимости и определениями
прибыли, заработной платы, ренты и прочих, более «конкретных» категорий. Однако
способ разрешения этого противоречия у него совершенно иной.
В экономическом анализе Маркса ни «абстрактное» (т.е. понятие стоимости
и труда) не приспосабливается к определениям «конкретных образов», в которых
это абстрактное выступает на поверхности явлений, – как это выходит у Мак-Куллоха
и прочих вульгарных экономистов, – ни «конкретное» не искажается с таким расчетом,
чтобы подтвердить правильность абстрактного определения, – как это сделал бы
ортодоксальный гегельянец в политической экономии. Здесь «абстрактное» определение
системы (стоимость, товарная форма) понимается как категория, в имманентных определениях
которой уже заключены все те коллизии, которые позднее выступят как противоречие
между «абстрактным и конкретным», между «стоимостью» и «прибылью». Движение «от
абстрактного к конкретному» поэтому [208] меньше всего похоже на старинную «дедукцию»
– на нисхождение от абстрактно-общего понятия к особенным и единичным случаям
(на манер: «Все люди смертны, Сократ – человек, следовательно, Сократ смертен»).
Это способ развития понятий, отражающий процесс саморазличения,
объективно совершающийся в движении действительности.
Сама «стоимость» в соответствии с этим тут понимается не как то
«абстрактно-общее», что одинаково свойственно каждому особенному и единичному
факту в качестве «общего признака» и товара, и денег, и заработной платы, и прибыли,
и ренты, и процента, и форм вексельного курса, и учетной ставки, и т.п., а как
совершенно строгое – «абстрактное» в хорошем смысле этого слова – теоретическое
определение одной из особенных форм зависимости человека от человека, а именно
товарной формы. Той самой формы, которая является в данной системе – и ни в какой
другой – простейшей и наиболее абстрактной формой взаимодействия людей в акте
производства, – исторически и потому также логически исходной категорией системы.
При анализе стоимости (товарной формы продукта труда), т.е. при
выработке абстрактного определения всей системы в целом, Маркс строжайшим образом
абстрагируется от наличия всех более развитых форм отношений между людьми. На
этой ступени анализа для него не существует ни прибыли, ни ренты, ни даже денег.
Здесь перед умственным взором исследователя находится только товар,
эта простейшая экономическая конкретность, и исчерпывающие теоретические определения
этой конкретности как раз и составляют определения понятия «стоимости», т.е.
самое абстрактное определение всей системы в целом, всей «тотальности» экономических
отношений.
Этот принцип выработки «всеобщего» определения, как небо от земли,
отличается от того рецепта, который рекомендовала теоретикам старая логика: чтобы
выработать абстрактно-всеобщее определение массы особенных (конкретных) явлений,
отыскивай общее, одинаковое между ними.
Здесь иное: чтобы выработать подлинно всеобщее определение (понятие
стоимости), надо выделить одно особенное отношение, одно-единственное конкретное
отношение, и в его исчерпывающем анализе добыть всеобщие характеристики всей
системы, из него растущей.
Только надо взять не любое особенное отношение, а именно то, которое,
будучи само по себе «простейшей конкретностью», [209] в то же время служит «простейшей
и абстрактнейшей» формой всех других элементов данной системы. Особенные (специфические)
определения товарной формы продукта, выявленные и выраженные «в чистом виде»
(«абстрактно»), и суть в то же время всеобщие определения системы в целом, абстрактные
определения «конкретности», «тотальности».
Следовательно, способ восхождения от абстрактного к конкретному
и есть способ теоретической переработки данных созерцания и представления в понятии,
способ движения мысли от факта к факту – от одного фактически данного явления
(в его строго абстрактном выражении) к другому такому же фактически данному явлению
(и к соответствующему понятию). Это вовсе не способ движения мысли «от понятия
к понятию», тем более – «от понятия к чувственно созерцаемой эмпирии», хотя оба
эти аспекта здесь и присутствуют, и именно как аспекты, как моменты, и их нетрудно
увидеть. Так, все движение категорий в «Капитале» является, разумеется, движением
от понятия стоимости (товара) к понятию капитала и т.д., точнее, от понимания
строго сформулированных закономерностей товарно-денежной сферы к такому же пониманию
имманентных закономерностей, регулирующих обмен капитала на труд и обратно, и
т.д. и т.п., т.е. к понятию прибавочной стоимости, и, далее, к понятию тех «превращенных
форм», в которых выступает, производится и обращается эта прибавочная стоимость,
– прибыли, ренты, процента.
Каждый шаг вперед по этому пути – это ступенька углубления понимания,
ступенька конкретизации исходного понимания («понятия»).
В то же время это и движение «от понятия к факту» в том смысле,
что ранее выработанное понятие (извлеченное актом абстракции из фактов) становится
активным орудием понимания других фактов, создает целенаправленность движения
мысли. Так, понятие [211] «стоимости», будучи строго разработанным, становится теоретическим
критерием для дальнейшего движения познания – позволяет в более конкретных образованиях
(в «деньгах», в «капитале» и пр.) активно выделять в качестве существенных именно
те их характеристики, которые действительно полагаются саморазвитием данной конкретной
системы, данного «единства в многообразии», а не «привходят» в эту систему со
стороны, не являются продуктами внешнего взаимодействия данной системы с какой-то
другой системой явлений. Так, деньги понимаются, скажем, не как порции золота
или напечатанные в типографии бумажки, а как «мера стоимости», как [210] «средство
обращения» товарных стоимостей и т.д., капитал – как «самовозрастающая стоимость»,
как накопленная «прибавочная стоимость», а не как машины, не как «накопленный
труд вообще», не как «заводы», «фабрики» и «банки» или прочие вещи в их непосредственно
телесном, чисто вещественном облике.
Исходное понятие позволяет и в этих «вещах» увидеть и выделить
те и только те характеристики, которые принадлежат к составу данной «саморазвивающейся»
системы явлений и выступают как определения данной конкретной системы.
Эту свою функцию исходное понятие исполняет именно потому, что
оно верно выражает реально-всеобщую форму саморазвития исследуемого предмета,
потому что форма стоимости оказывается как бы пропуском в царство капиталистического
производства: не приняв печати «стоимости», ни человек, ни вещь не могут вступить
в это царство, не могут начать функционировать в нем в качестве его элементов,
не могут рассматриваться как внутренние («имманентные») моменты движения этого
способа производства. А для исследователя это обстоятельство, выраженное в понятии
стоимости и в его определениях, создает жесткий и ясный критерий для выделения
тех специфических форм экономики, которые относятся к «чистой структуре капитализма»,
для выделения их из всей пестрой массы перепутанных между собою отношений, наблюдаемых
в «эмпирии».
Поэтому те определения вещей, которые не являются «развитыми» определениями
стоимости (или «конкретизированными определениями стоимости»), не входят и в
состав системы. Так, например, «капитал», разумеется, есть «накопленный труд»,
есть «машины», «заводы» и пр., и потому легко подводится под одну рубрику и с
дубиной неандертальца (это тоже «накопленный труд»), и с машиной как элементом
любой технической системы – как непосредственно наблюдаемое эмпирическое явление
его легко «отождествить» в абстракции и с тем и с другим и с третьим. Но трудно
выделить в капитале (извлечь актом абстракции) именно те его определения, которые
специфически характеризуют его как капитал, получить конкретно-всеобщее понятие.
И это понятие нельзя образовать, если предварительно не развито понятие стоимости.
Если оно развито, то понятие капитала – как самовозрастающей стоимости – получить уже можно.
То же самое относится не только к исходному понятию, каждое уже
развитое понятие становится в свою очередь исходной точкой для дальнейшего движения
мысли. Так, «легко понять норму прибыли, если известны законы прибавочной стоимости.
В обратном порядке невозможно понять ni l’un, ni l’autre [ни того, ни другого]» 21.
Описать, т.е. просто выразить в «абстрактных терминах», и то, и
другое, разумеется, можно и в обратном, и в любом другом порядке, понять же,
т.е. отразить в понятии, нельзя. Понять – это значит развить понятие прибавочной
стоимости из понятия стоимости, понятие прибыли из понятия прибавочной стоимости.
Ибо порядок понимания – последовательность «восхождения от абстрактного к конкретному»
– не случаен и не произволен. Он диктуется не особенностями устройства теоретически-мыслящей
головы, не тем, понятно, обстоятельством, что человеку «легче понять» сначала
«простое», а потом уже «сложное», а тем реальным порядком, в котором развиваются
друг из друга соответствующие этим понятиям реальные формы жизни предмета. Ибо
«логическое» (в том числе и логическая последовательность развития понятий) –
это отраженное (воспроизведенное в голове) историческое. Потому-то форма восхождения
от абстрактного к конкретному – это вовсе не субъективно-психологический прием,
с помощью которого человеку «легче понять» предмет, а та единственная логическая
форма, которая позволяет выразить в движении понятий объективный процесс «саморазличения»,
посредством которого возникает, становится, оформляется и разнообразится внутри
себя любое «органическое целое», будь то капитализм, феодализм или социализм,
будь то биологическое целое (живой организм) или любая другая «целостная» система
взаимодействующих явлений. Поэтому способ восхождения от абстрактного к конкретному,
примененный с таким блеском в «Капитале», можно рассматривать как логический,
т.е. универсальный, метод мышления. Он требует своего последовательного применения
и в политической экономии социализма и в других теоретических областях.
Логика «Капитала», исходящая из абстрактно-всеобщего определения
исследуемого объекта и приходящая к развитой системе конкретно-всеобщих определений,
восстанавливающая в мышлении (в виде системы теоретических абстракций) то живое
«саморазвивающееся» целое, которое составляет объект анализа, а не просто разлагающая
его на разрозненные «составные части», до сих пор остается непревзойденным образцом
сознательного применения диалектики как логики и теории познания к исследованию
предмета. [212]
Поэтому В.И. Ленин и придавал такое огромное значение логике
«Капитала» в разработке Логики с большой буквы. Для многих областей науки (и
прежде всего – для политической экономии социализма) способ восхождения от абстрактного
к конкретному – это завтрашний день. Этот метод еще сыграет роль метода, революционизирующего
многие другие области научного мышления, его возможности далеко еще не исчерпаны
всей современной наукой, не только политической экономией социализма, а и всеми
теми отраслями естествознания, которые стоят ныне перед задачей анализа сложных
– развивающихся во времени и в пространстве – систем, органических систем, внутри
себя «саморазличающихся» и саморазвивающихся «тотальностей». И во втором столетии
своей жизни этот метод, надо полагать, ознаменуется не менее значительными успехами,
чем в истекшем столетии. [213]
1 Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, т. 13, с. 495.
2 Реннер К. Теория капиталистического хозяйства. Москва, 1926, с. XIX.
3 Там же, с. XVIII-XIX.
4 См. «Основные проблемы политической экономии». Москва, 1922, с. 178.
5 Реннер К. Теория капиталистического хозяйства, с. XIX.
6 Гегель Г.В.Ф. Сочинения, т. I. Москва – Ленинград, 1929, с. 333.
7 Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, т. 23, с. 91, примечание 32.
8 Там же, т. 20, с. 537.
9 Ленин В.И. Полное собрание сочинений, т. 29, с. 190.
10 Там же.
11 Karl Marx. Das Kapital. Hamburg, 1867, 771.
12 Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, т. 23, с. 68.
13 Там же.
14 Архив К. Маркса и Ф. Энгельса, т. IV. Москва,1933, с. 103.
15 См.
Гегель Г.В.Ф. Сочинения, т. I, с. 268.
16 Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, т. 26, ч. II, с. 478.
17 Там же, т. 26, ч. II, с. 177.
18 Там же, с. 178.
19 Там же.
20 Там же, т. 26, ч. III, с. 171-91.
21 Там же, т. 23, с. 227, примечание 28.