К докладу о Спинозе

Доклад на заседании сектора диалектического материализма
Института философии АН СССР (сентябрь 1965 г.)
в связи с готовившимся изданием «Истории диалектики»

«Драма советской философии.
Эвальд Васильевич Ильенков (Книга – диалог)».
Москва, 1997, с. 170‑182

Пытаясь развернуть текст раздела о Спинозе, хотя бы и только черновой, я сразу же столкнулся с большими трудностями, которые вряд ли удастся преодолеть до тех пор, пока передо мною не будут лежать хотя бы черновые варианты предыдущих и последующих разделов. Спиноза – это подлинный узловой пункт развития всей европейской философии, и именно поэтому его систему невозможно изложить изолированно от предыдущего и последующего. И именно по той же причине рассмотрение его философии сразу же сталкивает с рядом проблем, которые остаются и по сей день острыми проблемами, требующими от автора совершенно определенной позиции, а это сразу же ставит его в оппозицию по отношению ко многим так называемым «современным взглядам».

И прежде всего остального – это вообще проблема отношения философии как науки – к остальным наукам. В ходе освещения философии Спинозы явно или неявно приходится решать прежде всего этот коварный вопрос. Ведь давно известно, что имя Спинозы – даже для тех, кто знает о философии лишь понаслышке, – является как бы псевдонимом философии вообще, а Спиноза – подлинной персонификацией философии, Философом с большой буквы.

А это накладывает огромную ответственность на автора, – от того, как будет изложена система Спинозы, во многом будет зависеть восприятие дальнейшего материала.

Крупнейшим недостатком вышедших за последнее время работ о Спинозе и его философии я считаю то, что Спиноза рассматривается прежде всего в его связях с его предшественниками, а связь – «Спиноза – наши дни» по существу-то остается нераскрытой или, что еще печальнее, раскрытой формально и потому неверно по существу.

Если посчитать, что для современной науки и философии уже не составляют труда те проблемы, которые Спиноза поставил и решил, то признание, что он решил их первым и решил их правильно, – это только вежливая форма некролога. Спиноза-де велик тем, что первым решил те большие и важные вопросы, которые мы, дети ХХ столетия, даже и за проблемы уже не считаем. Спиноза, де, хорошо [170] сделал свое дело, и может покоиться в могиле. А мы, де, будем приносить на могилу цветы благодарности...

Мне кажется, это самый неправильный и самый убийственный для философии Спинозы способ обращения с его памятью, худший способ расправы с ним.

По той причине, что проблемы, которые Спиноза поставил и умно разрешил, стоят перед философией и ныне, и решаются в большинстве случаев плохо, если и решаются вообще. Поэтому я посчитал своей основной задачей представить Спинозу как нашего современника прежде всего, то есть показать, что его система представляет собою единственно-верное, – хотя и достаточно общее, – решение современных философских проблем, встающих перед философией в связи с ее долгом перед естествознанием и социальной действительностью ХХ века.

Задача, которую я перед собой рискнул поставить, – это изложить и осветить <философию> Спинозы так, чтобы в ней увидел обобщенно-алгебраический, то есть общелогический выход из нынешних трудностей, и экономист, и психолог, и исследователь физиологии высшей нервной деятельности, не говоря уже о логике, о философе, занимающемся так называемой «гносеологией», «теорией познания»...

Это значение Спинозы, как мне кажется, уже начинает осознаваться внутри самого естествознания, – и в этом смысле сами естественники часто занимают более умную и справедливую позицию по отношению к идеям Спинозы, чем философы, в том числе, к сожалению, и некоторые марксисты...

Это осознавал довольно ясно Альберт Эйнштейн. Когда его спор с Бором на чисто естественнонаучной почве, на почве физико-математических аргументов зашел в тупик, он предлагал в письме к Бору поставить мысленный эксперимент, – представить себе, что сказал бы «старик-Спиноза», если бы его пригласили на этот спор в качестве третейского судьи. Заметим себе, что этот спор – Эйнштейна и Бора – не нашел своего разрешения и до сих пор, хотя прагматически настроенные физики, в большинстве своем ориентированные на позитивистское в общем-то понимание, склоняются к тому, что Бор тут был прав на 100%, а старик Эйнштейн, де, просто впал здесь в детство, в антикварное чудачество, не имеющее серьезного значения и смысла. Это толкование можно проследить даже в популярной литературе, например, в книге «Неизбежность странного мира» Данина.

Далее. Анализ воззрений в современной физиологии высшей нервной деятельности, а особенно кибернетизирующих физиологов мозга, довольно отчетливо показывает, что мышление в этой области, ориентирующее [171] и эксперименты, и подбор фактов, упирается в ту же самую проблему, которую вынужден был решать Спиноза в споре с Декартом, и что в массе своей физиологи не находят выхода из трудностей так называемой «психофизиологической проблемы» именно потому, что до сих пор не могут вырваться из тисков картезианского дуализма, не могут увидеть тот путь, который Спиноза увидел и очертил предельно ясно.

Правда, картезианский дуализм имеет хождение среди них не в его первозданном виде, а в той редакции, которую ему придало неокантианство, с одной стороны, и И.П. Павлов – с другой. Тот самый Павлов, который поставил в саду своего института бюст Декарта и ни разу не упомянул добрым словом Спинозу.

Особенно оживились и приобрели даже карикатурную форму эти картезианские установки в связи с модой на кибернетику. Вот случай, который как на ладони показывает, что спинозистское преодоление логики мышления Декарта прямо просится изнутри самой физиологии высшей нервной деятельности, но родиться никак не может потому, что принципы картезианства в этой науке обрели силу предрассудка и кажутся людям единственно возможной формой материализма в решении этой проблемы.

Инженеры одного военного института, занимающиеся так называемыми «управляющими устройствами» для ракет или еще какой-то им подобной чертовщины, уперлись несколько лет назад в так называемую «проблему надежности». В чем состоит эта проблема? – Просто в том, что чем больше деталей имеет устройство, тем скорее оно выходит из строя в результате выпадения одного единственного звена. И если надежность телевизора измеряется цифрой годов, то эта цифра для управляющего устройства ракеты измеряется минутами и секундами. Поэтому инженеры с завистью взирают на человеческий мозг, как на систему, которая продолжает прекрасно исполнять свои функции даже тогда, когда его проламывают ломом, и работает не миллионные доли секунды, как полагается по всем математическим расчетам надежности для системы, состоящей из 15 миллиардов элементов, а 70 – 80 лет... С точки зрения тех представлений, на основе которых инженеры конструируют «думающие машины», это – стопроцентное чудо. И инженеры обратились в одну из лабораторий, где исследуют мозг, с просьбой объяснить им, на каких принципах организованы элементы его структуры.

В этой лаборатории сразу же нашлись оптимисты-кибернетики, которые сразу же согласились помочь инженерам, – им все ясно и все легко. Нарисовали схему работы мозга и вручили ее инженерам. Те рассмотрели ее и расхохотались. Оказалось, что физиологи-кибернетики [172] положили им на стол абстрактно-алгебраическое изображение тех самых машин, которые эти инженеры и без них делали. Вы нам показали, как не устроен мозг, а не то, как устроен, – сказали инженеры.

История очень поучительная, – так как проблему мозга, а тем самым и связи мозга с мышлением, физиологи, ориентированные через Павлова на Декарта, решают в духе механистического материализма. Понять что-либо в мозге с точки зрения причинности – значит понять как длинную цепь причинно-следственных отношений. А «цепь» всегда имеет начало и конец, вход и выход, и осуществляется через последовательный ряд элементов, выход из строя одного из коих разрывает всю цепь...

Принцип картезианский, – с той лишь разницей, что Декарт представлял себе физиологическую механику по образу и подобию паровой машины, – с клапанами, тяжами, с поршнями и давлениями, а нынешние картезианцы – по образцу и подобию электрической цепи – с проводами, выключателями, переключателями, источниками и потребителями тока. Вот и вся разница.

А в итоге – неспособность понять, как же работает мозг, какие функции он реально выполняет, и какие именно структуры обеспечивают беспрепятственное осуществление этих функций, в том числе – и пресловутую надежность...

Логическая схема этого подхода к изучению мозга насквозь картезианская. А именно – она нацелена на отыскание всей длинной цепочки опосредующих звеньев, которая замыкает «вход» и «выход», и это исследование должно, якобы, проследить шаг за шагом последовательные замыкания этой цепочки, то есть как цепь причинно-следственных отношений, которые и считаются непосредственными замыканиями, или на языке электромеханики – элементарными контактами.

Правда, уже сам Декарт прекрасно понимал, что это – материалистическое по своему подходу исследование физиологии мозга и нервной системы ровно ничего не объясняет и не может объяснить в природе мышления, – то есть той самой функции, которую выполняет в составе нашей, человеческой организации, мозг. Поэтому-то у Декарта и появляется бестелесная «душа». Она – неизбежное дополнение к представлению, согласно коему работу мозга можно понять, двигаясь по логике причинно-следственных отношений между его элементами, – A – B – C – D... – X – Y – Z.

Это – та самая проблема, которую позднее четко заострил и Кант, – в виде антиномии причинности и целевой детерминации. [173]

И вот как раз тут-то Спиноза и выступает во всем его величии, а именно, он разрешает проблему (ту самую проблему, которую нынешняя физиология мозга ставит в частной форме, не умея решить ее сначала в общей форме, а потому не решает и в частной форме) отношения между причинно-следственными цепочками – и проблемой цели, которую он, в отличие от Декарта и Канта, толкует последовательно материалистически.

Спиноза, как известно, отвергает начисто представление о целевой причине, о «causa finalis», – но именно поэтому он вынужден сразу же приступить к преобразованию представления о «действующей причине», – «causa efficiens».

Он решительно ломает представление о причинно-следственных отношениях как о цепи последовательных контактов-замыканий. Он просто замыкает эту цепь «на себя», смыкая «вход» и «выход», – то есть, если искать этому решению образный эквивалент, – мыслит ее на манер декартовского вихря.

И тогда здесь детерминация предстает не как цепь от А до Я, а как некоторое замкнутое на себя кольцо, где осуществляется не последовательное воздействие части на часть, а происходит нечто совсем другое, – а именно: целое, как наличная совокупность всех возможных частей, детерминирует каждую свою собственную часть, каждый элемент, и посему – каждое отдельное звено, каждый отдельный контакт.

Отсюда и получается, что логика мышления Спинозы вообще – это Логика детерминации (определения) частей со стороны целого.

Эта логика, как само собой ясно, ни в коем случае не может быть построена по образцу математической логики, то есть в виде цепочки последовательно включаемых алгоритмов, жестко заштампованных схем.

Ибо последние могут в пределе объяснить целое как результат последовательного соединения, как результат синтеза частей, элементов в некоторую систему.

Здесь как раз обратная Логика – Целое предполагается данным, а все исследование ведется как анализ, – то есть как процедура выявления тех «частей», которые производит на свет именно данное целое, чтобы обеспечить свое самосохранение и самовоспроизведение.

Именно идея такого анализа, – исходящего из ясного представления о целом, и идущего последовательно по цепочке причинности, которая и воспроизводит это целое уже как результат анализа, – и [174] заключена в логически-концентрированном виде в категории субстанции, как «causa sui», – как причины самой себя.

Здесь Спиноза на сто процентов прав против Ньютона, который целые века служил чуть ли не символом точного научного мышления, – на самом деле – иконой позитивистского взгляда на мышление и на науку.

И именно поэтому тот самый Эйнштейн, который оказался в силах вырваться из тисков ньютонианского мышления в физике, и в общей форме вынужден был обратить свой взор на принципиально логическое решение известных проблем Спинозой.

Ибо Спиноза и остался единственным мыслителем, который решил проблему причины-цели, оставшись при этом материалистом, то есть самую цель сумел истолковать как имманентную характеристику особого рода причинно-следственной зависимости, не пожертвовав при этом – не в пример Гоббсу, Ньютону, Ламетри и Гольбаху, тем хитрым моментом, который со времен Аристотеля называется «энтелехией». То есть тем обстоятельством, что отдельные цепочки причинно-следственных замыканий между отдельными элементами целого не имеют сами по себе самодовлеющего значения, и что они сами диктуются со стороны сложившейся системы, наличного оформленного целого.

Иными словами, именно Спиноза раскрыл тайну целе-сообразности как простой факт цело-сообразности, – как факт обусловленности частей со стороны целого (а не «цели» в ее спиритуалистически-идеалистическом толковании).

Иными словами, – всякий акт анализа, – то есть прослеживания отдельных цепочек причинно-следственных зависимостей, – должен исходить из предельно ясного и четкого представления о том целом, которое мы хотим в итоге дискурсивно-аналитического исследования получить.

Математическая же логика, – логика мышления Ньютона, – ориентирует исключительно на движение по цепочкам причинно-следственных связей, – без предварительного выделения и строгого определения целого, внутри коего должен совершаться анализ, – то есть строить в мышлении это целое наобум, на авось, не зная наперед, что из этого выйдет...

На практике же мышление и тут движется в рамках какого-то целого, с той лишь разницей, что это целое либо предполагается молчаливо, либо «интуитивно» в самом дурном смысле этого слова, – в том числе, в каком «интуиция» вообще есть абстрактная противоположность «мышлению». И на практике разница Спинозы и Ньютона [175] оказывается лишь в том, что Спиноза исходит из ясно-продуманных предпосылок, а Ньютон, делая вид, будто у него вообще никаких предпосылок нет, исходит из неясных для себя самого предпосылок, аксиом и постулатов...

Все эти идеи и завязываются в один узел через категорию субстанции – как «кауза суи», как причины самой себя, – категорию, которая, как мы знаем, доставила столько хлопот английской философии, – Локку, Беркли и Юму. Это именно та категория, которую позивитистско-психологизирующая линия, начиная от Локка, старается объявить ничего не означающим словом, лжекатегорией. Категория же эта в действительности является фундаментальным основанием диалектики как логики и теории познания. Она резюмирует в себе, в частности, требование прежде всего выяснить то целое, внутри которого ты проводишь все дальнейшие аналитические расчленения, чтобы не связывать потом в составе теоретических суждений совершенно разнородные элементы, – скажем, машину с заработной платой, землю с рентой, красную свекловицу с музыкой или нотариальной пошлиной.

В этом плане субстанция и выступает как первая и важнейшая категория Логики, и именно Логики научно-теоретического анализа. Если вы ее не принимаете, то ни о какой Логике с большой буквы говорить уже не приходится.

Именно поэтому-то Гегель и имел основание утверждать, что «спинозовская субстанция есть лишь всеобщее и, значит, абстрактное определение духа», что «эта мысль есть основа всякого истинного воззрения», а «быть спинозистом – это существенное начало всякого философствования» 1. Позиция, которую он выразил в афоризме, согласно которому – «или спинозизм, или – никакой философии». Позиция, которая и нынче остается такой же живой, как и в дни жизни Спинозы.

Этим же самым обстоятельством определяется и поныне отношение к Спинозе позитивистов всякого рода.

Позитивисты, как известно, превращают в икону своей веры Ньютона и одобрительно освящают лишь традиции, идущие в английской философии от Ньютона. Поэтому они время от времени отвешивают вежливые поклоны Локку, как предтече Беркли и Юма, – здесь, де, было рациональное зерно.

Спиноза же для всех позитивистов, включая неопозитивистов – это настоящий синоним врага так называемого «современного научного мышления», «современной логики науки», и третируют его так же старательно и последовательно, как теологи предшествующих веков. [176]

Вот, например, освещение Спинозы у Льюиса в его «Истории философии»: «Мы видели, с какой математической точностью Спиноза развивает свою систему. Шаг за шагом мы следовали за ним, увлекаемые его неотразимой логикой. И все-таки окончательное впечатление, которое он на нас производит, то, что в его системе есть логическая, но не жизненная правда. Мы отступаем назад перед теми выводами, к которым он нас приводит своей властной логикой. Мы заглядываем в пропасть, к краю которой мы подведены, и, не видя там ничего, кроме хаоса и отчаяния, отказываемся воздвигнуть здесь свой храм. Мы возвращаемся назад с желанием проверить, не ложен ли путь, по которому мы шли. Мы исследуем каждое из его положений, чтобы убедиться, нет ли в них какой-либо скрытой ошибки, которая могла бы объяснить все другие ошибки. Дойдя до исходной точки, мы вынуждены признать, что никакой ошибки мы не могли открыть, и что каждое из его заключений вытекает из предыдущих положений. И несмотря на это, наш ум все-таки отказывается принять эти положения» 2.

Здесь характерно одно комическое обстоятельство, – позитивисты вынуждены признать, что с формально-логической точки зрения система Спинозы вообще неуязвима, что все дело в предпосылках, неподвластных компетенции и суду формальной логики. Но спорить насчет аксиом, согласно самим позитивистам, вообще нельзя, – их можно только принимать или не принимать, повинуясь уже внелогическим соображениям.

То же самое по существу утверждает и Рассел, который сводит все значение Спинозы к той роли, которую он сыграл в истории нравственно-этических феноменов, и ни в коем случае не в сфере научного мышления.

«Вообще говоря, Спиноза хотел показать, что можно жить благородно даже тогда, когда мы признаем пределы человеческой власти. Он сам своей доктриной необходимости делает эти пределы уже, чем они есть. Но если они, несомненно, существуют» (а это, конечно, вынужден признать и Рассел), «то принципы Спинозы, вероятно, лучшее, из всего, что возможно»... 3

Поэтому, дескать, система Спинозы – это лучшая и притом безупречная, с точки зрения научной логики, система моральных воззрений. Это, так сказать, идеал, – и именно поэтому ее принять невозможно, ибо жизнь непохожа на идеал... Отсюда и единственное возражение Рассела, – эту систему трудно выдержать в качестве принципа жизни. [177]

– Как вы будете, например, рассуждать, если «ваша дочь изнасилована, а затем убита вражеским солдатом? Следует ли вам и в этих обстоятельствах сохранять философское спокойствие?» Так что против системы Спинозы можно возразить лишь следующее.

«Для большинства из нас слишком трудно следовать этому в жизни» 4. А учение Спинозы сводится им к следующему тезису:

«Спиноза считает, что если вы будете рассматривать свои несчастья такими, какими они являются в действительности, – в качестве момента взаимосвязи причин, простирающейся от начала времен до наших дней, то вы увидите, что они являются несчастьями только для вас, а не для вселенной... Я не могу этого принять...»

Короче говоря, опровергнуть не могу, не в силах, а принять тоже не могу, не хочу, не желаю...

А что это значит? – Позиция Спинозы заключается в том, что наука обязана «не плакать, не смеяться, а понимать». Спиноза утверждает, что в науке недопустима аргументация к морали, к сантиментам, что наука выполняет свой долг лишь тогда, когда она изображает реальность с беспощадной, доходящей до цинизма, прямотой и объективностью, – нравится нам такая действительность или не нравится.

А лорд Рассел требует и в пределах науки права для моральных суждений, права за индивидом принимать такую логику, которая нравится, и отвергать такую логику, которая не нравится, не приводя никаких дальнейших аргументов.

А вот неопозитивистская попытка противопоставить Спинозе философско-логическую аргументацию:

«Метафизика Спинозы является лучшим примером того, что можно назвать “логическим монизмом”, а именно доктрины о том, что мир в целом есть единая субстанция, ни одна из частей которой не способна существовать самостоятельно. Первоначальной основой такого взгляда является убеждение в том, что каждое предложение имеет одно подлежащее и одно сказуемое, что ведет нас к заключению о том, что связи и множественность мира должны быть иллюзорными»...

«В целом эту метафизику принять невозможно: она несовместима с современной логикой и научным методом. Факты нужно добывать наблюдением, а не рассуждением. И концепция субстанции, на которую опирался Спиноза, есть концепция, которую ни наука, ни философия в наше время принять не могут» 5.

Все это ясно показывает, что проблема, поставленная и решенная Спинозой, принадлежит, к сожалению или к радости, вовсе не [178] только 17 веку, а представляет собою живую актуальную проблему, касающуюся самого существа современной науки и философии. Рассел это понимает превосходно. Он понимает, что защитить Спинозу и его принципы, – значит опровергнуть самые фундаментальные принципы нынешнего позитивизма, его представления о современной науке и философии.

И это обстоятельство делает раздел о Спинозе полем боя по самым что ни на есть «современным» философским проблемам, – в том числе и по проблеме отношения науки и морали, науки и так называемого «языка науки», по проблеме отношения науки к факту и к рассуждению, и т.д. и т.п.

Так что самые условия полемики обязывают автора главы о Спинозе ясно показать, что решение, разработанное Спинозой, есть, во-первых, решение нашей, современно-актуальной, проблемы и, во-вторых, более современное решение, чем решение Рассела – Витгенштейна – Карнапа.

Именно здесь, а не в вопросе, связанном с критикой религии, заключается главный интерес. История уже сказала последнее слово по вопросу о том, кто был прав в споре Спинозы с теологами.

А вот кто прав в другом споре – по вопросу о существе науки и научного мышления, по вопросу об отношении науки и морали, науки и реальности, науки и языка, – этот спор не вчерашний, и история здесь, как будто еще своего последнего слова не сказала.

Ибо это – спор философии – с позитивистским пресмыкательством по отношению к так называемым «успехам современной науки», а на самом деле – перед предрассудками, которых в этой науке полным-полно.

Поэтому-то и приходится сегодня поднимать во весь рост проблему спинозизма, как исходной точки философии и логики вообще.

Почему Спиноза с ходу неприемлем для любого позитивиста, в какие бы одежды тот ни рядился?

Уже потому, что его философию при всем желании невозможно истолковать на основе представления, согласно которому философия вообще есть просто сумма «наиболее общих выводов из современной ей науки», и что философские категории – суть просто наиболее общие понятия, получаемые путем так называемого «обобщения» естественнонаучных понятий.

На Спинозе это наивное представление рушится сразу же, и вы обязаны либо вместе с Расселом и Витгенштейном объявить Спинозу просто феноменом в лингвистической сфере, – вся мудрость которого покоится на заблуждении, будто каждое предложение непременно [179] имеет одно-единственное подлежащее и одно-единственное сказуемое, либо признать, что у Спинозы были гораздо более резонные основания для системы «логического монизма», нежели неправильное представление о структуре предложения. И тогда вы упираетесь в необходимость в этом частном случае решить общую проблему – как должна философия относиться и к современной ей науке, и ко многим другим вещам, чтобы быть способной делать обоснованные выводы.

Против обобщения успехов «современного естествознания» возражать, конечно же, было бы глупо. Обобщать надо. Но что это за обобщение? Прежде всего – критическое.

Спиноза, как и Декарт, как и Лейбниц, велик тем, что он не поддался всеобщей, всех тогда захватившей, «механистической ограниченности» современного ему естествознания, что он встал в решительную оппозицию к основным методологическим принципам тогдашнего естествознания.

Именно благодаря острокритическому отношению к логике мышления современных ему естественников Спиноза и смог разработать идеи, которые живы до сих пор и входят в арсенал современной диалектики, в то время как мыслители, подобные Гоббсу или Локку, хотя и сыграли в те времена положительно-прогрессивную роль, тем не менее вошли в историю мышления как люди, просто-напросто систематизаторы принципов «метафизического мышления».

Этим, по-видимому, должно определяться и то освещение, которое мы дадим в нашей «Истории диалектики» линии Декарт – Спиноза – Лейбниц, в отличие от линии Ньютон – Гоббс – Локк – Беркли – Юм.

Иными словами, задачу тут я вижу в том, чтобы показать, что линия Декарт – Спиноза – Лейбниц (а далее – Фихте – Гегель) – это магистраль развития диалектики как логики, в то время, как линия Ньютон – Локк – Кант – это по существу линия антидиалектическая, и что Кант на этой линии обозначает тот пункт, где антидиалектическое мышление зашло в окончательный тупик, и было разорвано изнутри центробежными силами антиномий.

Поскольку мы пишем историю диалектики, мы обязаны быть тут «партийными» в самом точном и хорошем смысле этого слова. Тогда эта история диалектики окажется ударом по неопозитивистской версии «научного мышления», как основной антидиалектической силы ХХ века.

Это я говорю к тому, что очень нелегко увязать раздел о Спинозе с соседними разделами о Локке, о Ньютоне и прочих героях 17-18 века. [180]

Иными словами, основная трудность и проблема нашего труда связана с ясным уразумением сегодняшнего спора между двумя версиями научного мышления, а тем самым – так называемой «современной логики».

Один из принципов – это идея «субстанции», – то есть основная идея спинозизма, – идея детерминации частей со стороны целого, или, в другой терминологии – первенства конкретного (как «единства во многообразии») как исходной категории Логики. В общем и целом это – принцип монизма. Если его нет – нет и самой философии. Здесь прав Гегель.

Другой же, противостоящий ему принцип, – это идея конструирования неизвестного целого путем последовательного синтеза «частей». Это – плюралистический принцип, яснее всех выраженный Витгенштейном, который основную задачу логики полагает в создании аппарата логического конструирования так называемых «моделей», в создании системы формальных алгоритмов, что и выливается в идею превращения Логики в математическую логику, в описание так называемого «языка науки» и т.п. позитивистские штучки.

Здесь остро сталкиваются два полярных принципа.

Один, на почве которого мыслил и Спиноза, и Гегель, и Маркс, и – совсем недавно Эйнштейн, – это идея Логики, как метода теоретической ре-конструкции конкретного целого, которое – в качестве данной конкретности – и является исходной доминантой. Она требует ясно очерченного целого, которое затем и подвергается дискурсивному, причинно-следственному анализу.

Другой, – враждебный ему принцип – это принцип не ре-конструкции, а принцип формального конструирования картины мира путем последовательного формального синтеза неизвестного целого из частей, синтеза наобум без ясного представления о том, какое же «целое» из всего этого получится. Это и есть принцип, господствующий в так называемой «современной науке». И против него-то мы обязаны выступить так же последовательно и непримиримо, так же бескомпромиссно, как выступил против него в свое время Спиноза. Это – принцип, выраженный в заголовке труда Карнапа – «Logische Aufbau der Welt». Aufbau, a не Wideraufbau. Принцип формального конструирования против принципа отражения, против принципа репродукции, принципа воспроизведения реальности.

(Именно это обстоятельство и позволило Энгельсу обозвать Ньютона столь невежливо – «индуктивным ослом». В виду имелся, конечно, не только и даже не столько сам Ньютон, сколько принцип, [181] высказанный от его имени и превратившийся в одну из догм антифилософского мышления, в один из устоев позитивизма.)

Поэтому-то совсем не случайным является отношение современных позитивистов к Спинозе и к Ньютону.

Ньютона они превращают в икону «научного мышления», и одобрительно освящают идущие от Ньютона традиции в английской философии, – в том числе Локка, которому они время от времени отвешивают вежливые поклоны.

Спинозу же они третируют с такой же педантической последовательностью, с какой его третировали двести лет назад теологи.

Но история показала, что в споре Спинозы с теологами на сто процентов был прав Спиноза.

А вот относительно спора Спинозы с позитивистским пресмыкательством перед так называемыми успехами «естественнонаучного мышления», символом которого является как раз Ньютон, история еще последнего слова не сказала.

Поэтому-то как раз здесь, как раз по этому пункту и приходится сегодня поднимать во весь рост проблему Спинозы и спинозизма.

Иными словами, приходится в споре Эйнштейна с Бором становиться на сторону Эйнштейна, верно уловившего как раз основное в учении Спинозы – его идею детерминации частей со стороны целого – против позитивистской идеи «конструирования целого» из частей по законам математической логики.

Здесь, иными словами, сталкиваются два принципа, – Спиноза и Эйнштейн по существу требуют Логики, которая обеспечивала бы акт теоретической реконструкции целого, а Ньютон и позитивисты – хотят иметь логику конструирования мира, задаются идеалом, сформулированным в виде заглавия книги Р. Карнапа, – «Logische Aufbau der Welt»... [182]

1 Гегель Г.В.Ф. Сочинения, т. XI, с. 285.
2 Льюис Дж. История философии, с. 421.
3 Рассел Б. История философии, с. 596-598.
4 Там же.
5 Там же, с. 596.