О диалектике абстрактного и конкретного в научно-теоретическом познании

О диалектике абстрактного и конкретного
в научно-теоретическом познании

Известно, что абстрактной истины нет, что истина всегда конкретна. С другой стороны, столь же общеизвестно, что абстракция, абстрактное есть всеобщая форма, в которой и посредством которой мышление может достигать объективной истины.

Абстрактное и конкретное тем самым являются неразрывными внутренними противоположностями, в живом диалектическом единстве которых только и может осуществляться процесс теоретического познания, логический процесс. Основы для решения и освещения вопроса о диалектике абстрактного и конкретного в научно-теоретическом познании заложил Карл Маркс в своем знаменитом фрагменте, известном под названием «Введения» к «К критике политической экономии». Мысли, развитые там, естественно, и должны послужить для нас исходным пунктом при анализе данной проблемы.

Маркс определяет конкретное, конкретность как «единство многообразного». С точки зрения старой, традиционной логики это может показаться парадоксальным: ведь сведение чувственно данного многообразия к единству, в нем обнаруживающемуся, кажется, на первый взгляд, задачей выработки абстракции, задачей выработки общего, «родового» понятия.

Если понимать задачу мышления как сведение чувственно данного многообразия к некоторому отвлеченному единству, к «абстрактно общему», то выражение Маркса и в самом деле может показаться просто необычным, не принятым в логике словоупотреблением.

Однако в этом кратком, афористическом определении конкретности подытожена вся суть марксовой, диалектико-материалистической логики во всем ее принципиальном отличии от логики старой. Если развернуть краткое определение Маркса, то оно может быть выражено так: конкретность есть прежде всего объективная характеристика предмета познания, совпадающая по своему смыслу с понятием внутренней взаимообусловленности, взаимосвязи всех сторон, черточек, граней, качеств, форм или условий существования объекта, притом взаимосвязи, специфичной именно для данного и ни для какого другого объекта.

В соответствии с высказываниями Маркса только такое знание может и должно быть квалифицировано как конкретное (а тем самым и как объективно истинное), которое отражает, духовно воспроизводит эту внутреннюю взаимосвязь исследуемого объекта.

Поэтому единственной субъективной формой, в которой может быть отражена, схвачена, воспроизведена объективная конкретность, является «единство многообразных определений», то есть система логически связанных между собой категорий, каждая из которых по своему объективному содержанию есть отражение одной из сторон, характеризующих специфику исследуемого объекта. [42]

Это весьма важный для логики пункт марксовых взглядов: конкретная истина возможна только в форме системы категорий.

С другой стороны, абстракция, абстрактное как таковое, с этой точки зрения, есть не более как односторонность, синоним односторонности знания. Поэтому вопрос о соотношении абстрактного и конкретного в мышлении, в научно-теоретическом познании выступает прежде всего как различие между односторонним и всесторонним знанием о предмете.

Следует особенно подчеркнуть, что абстрактное и конкретное различаются Марксом с самого начала с точки зрения объективного, но ни в коем случае не субъективно-психологического критерия. Они различаются с точки зрения объективной характеристики знания, выражаемого в тех или иных теоретических представлениях, а не с точки зрения той субъективной формы, в которой это знание выражено.

В этом пункте резко выявляется различие диалектико-материалистической теории познания по сравнению с гносеологическими представлениями старого, метафизического материализма, который, как правило, отождествлял конкретность с непосредственно-чувственным образом, а специфическим свойством рационально-логической ступени познания считал абстрактность.

В свете марксистского, диалектико-материалистического понимания смысла, содержания этих категорий все выглядит существенно по-иному. Мышление, логический процесс не только может, но и должен осуществлять конкретное познание. При этом понятие конкретности познания ни в коем случае не совпадает с признаком чувственной наглядности. Это категорически подчеркивает и Энгельс, указывая, что общий закон изменения, формулируемый мышлением, «гораздо конкретнее, чем каждый отдельный «конкретный» пример этого», хотя пример, естественно, всегда нагляднее общетеоретической формулы.

Если сознание человека выявляет и фиксирует в форме общих терминов отдельные более или менее случайно выбранные стороны объекта, оно действительно крайне абстрактно в самом строгом и точном смысле этого слова. Примеры в данном случае могут только замаскировать абстрактность знания, но никогда не сделают его конкретным. И в этом случае вообще не может идти речь о мышлении как о высшей познавательной способности человека. Ведь даже в простом пересказывании человек так или иначе обрисовывает связь между фактами, между отдельными сторонами события. Тем более это относится к мышлению. Мышление есть всегда размышление, то есть сознательно совершаемая деятельность, посредством которой достигается связное понимание фактов, понимание фактов в их необходимой связи. Там, где этого нет, нет и мышления, не говоря уж о мышлении научно-теоретическом, имеющем своей целью достижение объективной истины.

Если объективная истина есть «такое содержание наших представлений, которое не зависит ни от человека, ни от человечества», и если логика есть наука о формах и путях достижения именно такого содержания, то с самого начала следует подчеркнуть, что о теоретическом мышлении в строгом смысле этого слова следует говорить не в тех случаях, когда налицо вообще акт абстрагирования, но лишь в тех случаях, когда абстрагирование производится с сознательной целью достигнуть с его помощью объективной истины, когда оно с самого начала выступает как вполне сознательный шаг на пути к постижению конкретного.

Нам думается, что никак невозможно, не отступая от марксова понимания этих категорий, говорить, что спецификой человеческого мышления (а тем более научно-теоретического) является абстрактность.

Абстракция абстракции рознь. Бессознательные абстракции производит и животное. Каждое слово выражает собой лишь общее, содержит в себе абстракцию. Но слово еще не есть понятие, речь еще не есть мышление. [43] В противном случае, как остроумно заметил Фейербах, величайшие болтуны были бы величайшими мыслителями. Мышление есть нечто большее, чем простой пересказ явлений, чем простое выражение «общего». Для мышления характерно внутреннее единство абстрактности и конкретности, аналитического и синтетического моментов.

Материализм XVII-XVIII веков никогда не мог четко расчленить психологический и гносеологический планы рассмотрения явлений познания. Поскольку понятие конкретности при этом обязательно связывалось с признаком чувственной наглядности, с тем, что можно непосредственно увидеть, ощупать, осязать или обонять, то есть с единичными вещами, постольку специфичным свойством мышления он и считал абстрактность. Это понимание особенно резко проявляется у сенсуалистов – у Локка, Гельвеция и др.

В этой связи и понятие рассматривалось им как термин, в котором удержано, зафиксировано лишь то общее, одинаковое, что можно увидеть в целом ряде (роде, классе) единичных вещей. А это уже с неизбежностью вело к чисто номиналистической позиции в логике. Из науки о формах отражения объективной истины логика при этом необходимо превращалась в свод правил оперирования терминами, суждениями и умозаключениями, толкуемыми чисто формально.

С этой точки зрения мышление действительно никогда не может быть конкретным. Оно навсегда обрекается на движение в сфере абстракции, в сфере общего, одинакового, не специфичного ни для одного из индивидуальных предметов рассмотрения. Конкретность в этом понимании подвластна лишь непосредственной чувственности. Критерием истинности связи общих понятий между собою неизбежно оказывается непосредственная чувственная достоверность или формально-логическая правильность. Тем самым исследователь ориентируется такой теорией познания на грубый эмпиризм.

Рационалистическая критика эмпиризма всегда отправлялась от того действительного факта, что мышление никогда не сводится к простому повторению, к пересказыванию в форме общих терминов того, что чувственность и без него прекрасно показывает. Гегель, завершая рационалистическую критику гносеологии эмпиризма, достаточно ясно показал, что мышление в понятиях оказывается способным познать предмет глубже, нежели чувственность (созерцание и представление) вовсе не потому, что оно фиксирует лишь общее, неоднократно повторяющееся, и не потому, что оно восходит от полноты чувственного образа ко все более и более тощим абстракциям.

Сказать, что сущность понятия состоит в том, что это абстракция, выражение общего, одинакового целому ряду явлений свойства, признака, – значит ровно ничего не сказать еще о том, что такое понятие в его качественном отличии от простого созерцания и представления, выраженного в речи – в термине, в слове.

Логика как наука в связи с этим предстает уже не как сводка правил сочетания и разделения готовых абстракций, но как наука о путях и формах выработки научных, «конкретных» абстракций, как наука о процессе достижения истины, совпадая тем самым с теорией познания.

Рациональное зерно, имеющееся в этих идеях Гегеля, высоко оценивали и Маркс и Ленин. Понятие есть действительно нечто большее, чем просто обобщенная сводка эмпирических сведений, их обобщенное выражение. Понятие есть такая форма сознания, в которой человек схватывает объективную закономерность явлений, прямо и непосредственно не совпадающую с тем общим, одинаковым, что может быть обнаружено на поверхности явлений, выявлено на пути простого сравнения.

Способность выявлять общее, одинаковое, неоднократно повторяющееся и фиксировать его в сознании, в речи, в слове, в термине есть, разумеется, элементарнейшая необходимая предпосылка мышления, но сама по [44] себе она мышления еще никак не составляет. Этой способностью человек овладевает вместе с речью. Специфические же трудности, противоречия логического процесса, начинаются дальше – когда человек в форме и с помощью общих терминов пытается схватить и выразить объективное существо предмета. Эти трудности были давно выявлены уже древнегреческими мыслителями. Ведь прежде, например, чем отвлекать общее, человек должен так или иначе, на основании тех или иных соображений отграничить тот круг явлений, от которых это общее можно и нужно отвлечь, абстрагировать. А где взять гарантию, что в этот круг не попали явления, не имеющие никакого внутреннего, существенного отношения друг к другу? Как определить, имеет тот или иной факт действительное отношение к делу и можно ли его принимать во внимание при абстрагировании общего? Именно здесь начинаются трудности мышления, осмысливания, разрешение которых и должна обеспечить логика.

Старая логика отсылала теоретика в этом пункте либо к чувственной достоверности (эмпиризм, сенсуализм), либо к интуиции, то есть фактически капитулировала перед действительной проблемой логического осмысливания. Естественно, что диалектико-материалистическая логика не может отсылать ни к чувственной достоверности, ни тем более к интуиции. Она обязана решить этот вопрос в пределах логики, понимаемой как метод достижения истинных (а не только «правильных») результатов.

Подобным же образом дело обстоит и с проблемой отбора существенного, существенно-общего. Мышление должно отвлекать не всякое общее, не просто одинаковое. Оно должно сознательно выбирать такое общее, которое выражает собой специфическую, конкретную природу осмысливаемого в данном случае предмета, иными словами, лишь такое общее, которое является существенным для объективного определения специфики этого предмета.

При рассмотрении этого вопроса сразу на первый план выступает гносеологическая противоположность материализма и идеализма.

Материализм стоит на той точке зрения, что понятие должно фиксировать такое общее, которое существенно для самого предмета, для объективного определения предмета.

Идеализм (примером тому современные кантианцы, прагматисты, инструменталисты и т.п.) объявляет самую постановку вопроса о существенном для самого предмета вопросом «трансцендентным». С его точки зрения, можно говорить лишь о том общем, которое существенно для той или иной цели рассматривающего субъекта. Критерий различения существенного от несущественного целиком переносится таким образом в субъект, объявляется продуктом воли и сознания, целей и потребностей субъекта. Задача выявления такого общего, которое выражало бы объективное существо самого предмета, объявляется задачей неразрешимой.

Гегель решает трудность чисто идеалистически, в духе Платона, в том смысле, что первоначальное всеобщее, служащее критерием для отграничения того круга явлений, от которых затем отвлекается общая их форма, должно быть найдено в самом «чистом» мышлении, обосновано, исходя из природы «чистого» мышления. Этим последним основанием у него оказывается система категорий, выражающих ступени развития абсолютной идеи.

Но этим трудность, конечно, никак не разрешается. И сам Гегель, полагая, что он отправляется в исследовании, скажем, права или собственности от абсолютно рациональных оснований, не зависящих от субъекта, на деле черпает эти основания из ходячих буржуазных представлений своей эпохи.

Гегелевская логика поэтому со всей совокупностью ее требований по самой своей идеалистической природе оказывается совершенно неспособной ориентировать теоретика на отыскание объективного ответа на вопрос, что такое, например, собственность сама по себе в противоположность [45] тому, чем она представляется агенту буржуазного производства, субъекту.

Этот узел трудностей, с которыми сталкивается мышление, ставящее своей целью достижение объективной, не зависящей от субъекта, от человека и человечества истины, смогла разрубить только диалектика, базирующаяся на фундаменте сознательного материализма, диалектика Маркса.

Какими методологическими соображениями, какими логическими требованиями должно руководствоваться теоретическое мышление, когда оно ставит перед собой цель выработать обобщение, базирующееся на чисто объективном основании, обобщение, отражающее объективный, ни от человека, ни от человечества не зависящий закон предмета, внутреннюю необходимость, неразрывную с существованием предмета? Как различить существенно общее, то есть такое общее, которое непосредственно выражает собою внутреннюю природу рассматриваемого предмета, от того общего, которое отражает лишь случайное общее, не составляющее внутренней необходимости исследуемого предмета?

Старая логика посоветовала бы следующее: надо удержать в определении, в абстракции такое общее, которое, будучи общим для индивидов, составляющих в своей совокупности данный род, было бы одновременно общим только для них, составляло бы «дифференцию специфик» данного рода. Против такого метода отыскания определений «всеобщего понятия» давно было выдвинуто возражение – мягкая мочка уха является именно таким признаком, который одинаков для всех представителей человеческого рода, и притом только для них.

Да и кроме мягкой мочки уха, у людей имеется совершенно бесконечная масса таких свойств, признаков, которые общи всем людям, и только людям. Не говоря уже о биологических признаках вида «homo sapiens», каждый человеческий индивид обладает способностью говорить, мыслить, обладает целеустремленной волей, и т.д. и т.п. И если руководствоваться при выработке понятия «человек» теми рецептами, которые предлагает школьная логика, требованием отыскивать «специфически-общие» признаки, не заботясь ни о чем остальном, то мы окажемся на совершенно бесконечном пути, который ведет лишь к эклектическому нагромождению общих определений, но конкретного, научного понятия все же никогда не даст.

Весь вопрос, следовательно, заключается вовсе не в том, чтобы отвлекать общее и закреплять его в виде термина. Для этого не требуется ничего, кроме простой внимательности и умения говорить. Задача мышления состоит в другом. Деятельность мышления должна дать в качестве своего продукта такие абстракции, которые в их взаимосвязи составляют понимание внутренней сущности предмета.

Какими же методологическими требованиями надлежит руководствоваться при попытке выработать всеобщее определение предмета, всеобщее понятие, а не просто груду аналитически вычлененных абстракций?

Разумеется, что вопрос этот не может быть решен на почве чистой логики. Только в тесном союзе с активной практической деятельностью теоретическое мышление обретает ту точку зрения, с которой становятся различимыми объективно существенные черты исследуемой действительности. Но было бы неверно думать, что эта точка зрения может быть достигнута в форме сочетания требований старой, школьной логики с требованиями практики. Сама логика при этом неизбежно становится совсем иной и по существу совпадает с диалектикой и теорией познания. И задача логики состоит в том, чтобы выявить, как связь с общественно-исторической деятельностью человека преломляется в специфической природе логического процесса и к чему она обязывает мышление.

Противоположность диалектической логики и логики старой, базирующейся на локковских представлениях о природе понятия, прекрасно сформулирована Лениным: мышление, руководствующееся сознательной [46] диалектико-материалистической логикой, должно при выработке понятия отыскивать и отвлекать «не только абстрактно всеобщее, но всеобщее такое, которое воплощает в себе богатство особенного, индивидуального, отдельного (все богатство особого и отдельного!)» 1.

Что это значит? В чем реальный гносеологический, логический смысл этого требования и как его реализовать?

Ответить на этот вопрос – это значит охарактеризовать специфическую природу понятия в его отличии от отвлеченного общего представления, выражаемого в слове или термине. Это значит показать, что понятие – не любая абстракция, не просто отвлеченное общее, а конкретная абстракция, единство противоположностей абстрактного и конкретного.

С точки зрения чисто формального подхода к логике выражение «конкретная абстракция» неизбежно покажется парадоксом, чем-то вроде «круглого квадрата», а требование такого «всеобщего», которое содержало бы в себе все богатство особого и отдельного, попросту неисполнимым. И, тем не менее, в этом резюмируется вся суть диалектико-материалистического понимания проблемы понятия как высшей формы отражения предмета в сознании.

Чтобы это положение стало понятным, надо прежде всего оговорить, что «всеобщее» в системе диалектико-материалистической терминологии вовсе не тождественно «общему» как просто одинаковому для всех без изъятия предметов, к которым оно относится. «Всеобщность» есть логический коррелят внутренней необходимости, закономерности рассматриваемого предмета. «Форма всеобщности в природе – это закон», – подчеркивает Энгельс 2.

Возьмем пример из истории философии, на котором различие «абстрактно-общего» и «конкретно-всеобщего» выступает с особенной резкостью. Философы издавна пытались выработать «всеобщее понятие» сущности человека, родовое понятие о человеке, понятие о роде «человек».

В логическом плане этот вопрос оборачивался так: на каком пути можно выработать определения, выражающие специфическую сущность человека? Задачу долго пытались решить на пути отвлечения от тех различий, которые имеются между разными представителями человеческого рода, на пути «идеального уравнивания людей в роде», как выразился о попытке Фейербаха Маркс, то есть путем удерживания в понятии «человек вообще» лишь того общего, что свойственно каждому без исключения человеку, индивиду.

Маркс же впервые показал, что в решении этого вопроса нужно прежде всего отрешиться от представления, будто «сущность человека... есть абстракт, присущий каждому индивиду». И поскольку определение сущности человека все же можно дать, оно ближайшим образом выражается в понимании его как «существа, производящего орудия труда». Это и есть элементарнейший пример всеобщего в противоположность абстрактно-общему, формальному тождеству. В нем зафиксирована, отражена та реальная всеобщая основа, на которой разрастается все богатство человеческой природы, все богатство особенностей человека как социального существа. В нем выражено не абстрактное равенство всех индивидов друг другу, а опять-таки особенная сторона, форма их деятельности, которая именно поэтому и может быть проанализирована далее в ее особенных движущих противоречиях.

Более сложным и специальным примером подобного понимания всеобщего может послужить категория товара, как она развита в «Капитале» Маркса. Именно поэтому, что в этой категории выражена реальная «простейшая экономическая конкретность» 3, а не формальное тождество всех явлений капитализма друг другу, Маркс и вскрывает в ней «все противоречия (respective [47] зародыш всех противоречий) современного общества» 4. Товар выступает в его анализе как абстрактная возможность и прибавочной стоимости, и кризисов, и всего остального «богатства» развитого капитализма и в этом смысле содержит в себе все это «богатство». Подобным же образом дело обстоит и с всеобщим определением человека.

Совершенно ясно, что на пути сравнения всех индивидов между собою такое определение принципиально нельзя получить. Кроме того, оно, даже будучи выработанным, покажется, с точки зрения старой логики, отнюдь не всеобщим. Ведь под него не подведешь непосредственно, путем простой формальной абстракции, таких несомненных представителей человеческого рода, как Пушкин или Рафаэль, Моцарт или Аристотель. Точно так же и среднюю норму прибыли не подведешь непосредственно, через фигуру силлогизма, под всеобщий закон стоимости. Он ей прямо противоречит.

С другой стороны, определение человека как существа, производящего орудия труда, сойдет в глазах этой логики не за всеобщее, а за сугубо особенное определение человека, за определение совершенно особого класса индивидов – рабочих машиностроительных заводов или мастерских. Оно, с точки зрения этой логики, чересчур, недозволительно конкретно для того, чтобы быть «всеобщим».

А с точки зрения диалектико-материалистической логики, оно выражает именно всеобщее определение человека как социального существа, представляет собою именно то искомое всеобщее, которое не отвлекается от особенного, а содержит в себе богатство особенного и отдельного. И вместе с тем это понимание всеобщего принципиально отличается от его гегелевской интерпретации. У Гегеля все богатство особого и отдельного содержится в понятии как таковом, как саморазвивающейся духовной сущности. С точки зрения логики диалектико-материалистической, все это богатство содержит в себе вовсе не «понятие», а та реальная сторона реального объекта, которая в этом понятии отражена, зафиксирована, а уже лишь постольку и в этом смысле и понятие, ее выражающее. «Всеобщность» понятия поэтому есть не формальная характеристика понятия, а логическая характеристика его содержания. Это и значит, что логика диалектического материализма есть логика содержания, а не пустых форм.

Здесь нужно оговорить еще один важнейший для понимания проблемы момент. Поскольку научная абстракция, понятие, с самого начала рассматривается Марксом как ступенька к конкретному в мышлении, к теоретическому воспроизведению объективной конкретности, следует иметь в виду, что такое «всеобщее» должно фиксировать непосредственно один из необходимых моментов внутренней взаимосвязи всех сторон объекта, понимаемого как единое, развившееся и продолжающее развиваться целое. Так, производство орудий труда, средств производства, остается на всем пути развития человечества той всеобщей основой, на которой только и возможно появление всех остальных форм человеческой деятельности, в том числе и тех, представителями которых являются и Моцарт, и Пушкин, и Рафаэль, и Аристотель.

Внутренняя взаимообусловленность всех сторон, форм существования предмета (то есть «конкретность») есть в самом полном и строгом смысле взаимная обусловленность. Взаимный характер зависимости важно подчеркнуть для уяснения методологического значения требования «конкретности». Оно предполагает, что в виде всеобщего мышление фиксирует лишь такое всеобщее и необходимое условие жизни целого, которое является не только условием, но и столь же необходимым продуктом взаимодействия всех сторон того же целого.

Так, и товар, и солнце, и деньги, и полезные ископаемые, и прибавочная стоимость, и земля как естественное условие труда – все это [48] одинаково необходимые предпосылки и условия, без наличия которых процесс производства капитала не может ни начаться, ни совершаться. Анализ же Маркса в «Капитале» удерживает в форме существенных определений предмета лишь те из всеобщих и необходимых условий производства капитала, которые с необходимостью сохраняются, создаются и воспроизводятся движением, жизнью самого же капитала. Так, капитал не только предполагает товар, деньги, рабочую силу как товар, но сам же их и воспроизводит во все более расширяющихся масштабах. И именно это является показателем того, что указанные вещи суть внутренне-необходимые моменты существования капитала, звенья внутренней взаимообусловленности, внутреннего взаимодействия, а не результат внешнего взаимодействия капитала с другими процессами, протекающими по совсем иным законам.

Логический анализ, добиваясь конкретного понимания предмета, должен активно удерживать в форме всеобщих определений лишь первые моменты и столь же активно отвлекаться от вторых. Только при этом условии теоретическое мышление и сможет разработать подлинно конкретное теоретическое представление о предмете, понять предмет в его саморазвитии, в необходимости этого саморазвития и не будет вынуждено прибегать к той или иной разновидности идеи «толчка извне».

Предмет должен быть объяснен сам из себя, а не как результат, продукт случайностей внешних обстоятельств. Он должен быть понят как процесс саморазвития, движущие пружины которого находятся опять-таки в нем самом, в его внутренних противоречиях, а не вне его, не в противоречиях его с чем-то вне его находящимся. В этом и состоит смысл требования конкретности в понимании Маркса.

Логический анализ капитализма имеет в виду неизбежность, необходимость наличия свободной рабочей силы исключительно как условия и продукта процесса производства капитала и исключительно с этой необходимостью – с необходимостью, полагаемой самим движением капитала, – имеет дело.

У Гегеля этот действительный момент диалектического исследования мистифицирован, он представлен в виде мистического свойства понятия, состоящего в том, что будто бы понятие, будучи не различенным в начале, к концу процесса возвращается «к себе» из своих собственных порождений, различений, выступая в качестве «истины» последних. Уподобляя понятие образу спирали, все время, в каждом новом цикле возвращающейся к своему исходному пункту и тем самым наполняющей этот исходный пункт различениями, всем богатством этих различений, Гегель и угадывает в этом образе тот действительный закон логического процесса, который мы попытались осветить выше.

Этот закон можно вкратце сформулировать так: теоретическое мышление должно выражать в форме исходного всеобщего определения предмета такую сторону этого предмета, которая служит простейшим необходимым условием существования всех остальных сторон того же предмета и одновременно столь же необходимым и всеобщим следствием, продуктом взаимодействия всех остальных сторон данного предмета, притом следствием, которое воспроизводится движением, жизнью предмета во все расширяющихся масштабах.

Этот закон движения теоретической мысли имеет силу не только в отношении исходного всеобщего определения, но и каждого последующего. Деньги не в меньшей мере, чем стоимость, товар, а прибавочная стоимость – не в меньшей мере, чем деньги, могут служить примерами такого всеобщего. При этом каждая из сторон предмета, фиксируемых в форме всеобщих определений, остается вполне особенной стороной целого, которая именно поэтому может быть проанализирована далее в ее собственных специфичных противоречиях. Этот закон движения теоретической мысли имеет силу, очевидно, во всех случаях, когда [49] объектом анализа оказывается предмет, представляющий собою единое органическое целое, развивающееся в силу внутренних противоречий своей природы.

Разумеется, что движение мысли к конкретному обеспечивает только вся система требований диалектической логики, материалистической диалектики как логики и теории познания. Выявить и изложить всю эту систему требований к мышлению – значит изложить диалектическую логику как науку. Эта задача выходит за рамки нашей статьи. Здесь же мы ограничимся тем, что в свете уже сказанного уточним понятие о «конкретном».

Вначале мы указали, что соотношение абстрактного и конкретного выступает прежде всего как различие между односторонним и всесторонним, полным, развернутым в систему категорий знанием о предмете. Это верно лишь при том предположении, что само требование всесторонности понимается диалектически, а не эклектически. Конкретное знание вовсе не обязано воспроизводить все без исключения стороны, подробности, обстоятельства, так или иначе относящиеся к рассматриваемому предмету. Оно должно вскрывать внутреннюю взаимосвязь, выражающую его специфическую природу.

Поэтому, когда говорится, что конкретность рассмотрения совпадает со всесторонностью рассмотрения, со всесторонностью учета всех обстоятельств, условий, тенденций и влияний, то вовсе не имеется в виду, что конкретное знание должно содержать в себе все без исключения эмпирические подробности, имеющие место в чувственно-данном существовании предмета и так или иначе связанные с исследуемым предметом.

Это особенно важно подчеркнуть по той причине, что спекуляция на требовании всесторонности рассмотрения всегда служила и служит одним из самых распространенных способов подмены диалектики софистикой и эклектикой, одним из способов подделки ползучего эмпиризма под теоретическое мышление.

«При подделке марксизма под оппортунизм, – указывал Ленин, – подделка эклектизма под диалектику легче всего обманывает массы, дает кажущееся удовлетворение, якобы учитывает все стороны процесса, все тенденции развития, все противоречивые влияния и проч., а на деле не дает никакого цельного и революционного понимания процесса общественного развития» 5.

В этом случае разговорами о том, что не надо-де впадать в односторонность, что нужно учитывать и то, и это, и пятое, и десятое, маскируется самый абстрактный (в дурном, субъективном значении этого слова) подход к осмысливанию явлений. Внешне создается иллюзия наиконкретнейшего рассмотрения, а на деле это есть способ увести мысль в сторону от главного, от решающего, определяющего, способ похоронить это главное под грудой рассуждений о второстепенных деталях, имеющих действительное, но весьма несущественное отношение к предмету рассмотрения. Путь к конкретному пониманию здесь подменяется субъективно-произвольным блужданием от одной абстракции к другой.

Подобное «всестороннее» рассмотрение не требует никакой специальной философской подготовки, и проделывать его легче, чем систематически подвигаться в анализе к действительно конкретному пониманию, к выработке подлинно конкретной системы категорий, выражающих объективное существо предмета. И это потому нетрудно, что любой, самый незначительный и несложный предмет в реальности обладает абсолютно бесконечным числом сторон, связей и отношений со всем мирозданием. В каждой капле воды отражается все богатство вселенной.

Если понять требование конкретности в смысле требования абсолютно полной законченности знания, исчерпывающего все без остатка [50] эмпирические подробности объекта, то в таком случае конкретность окажется недостижимым идеалом, синей птицей, которая перестает быть синей тотчас, как только человек ее схватывает. Это и есть типично метафизическое понимание конкретности, то самое понимание, которое с неизбежностью приводит эмпирика-метафизика к агностицизму.

Когда речь идет о конкретности как категории, выражающей собою ступеньку, форму теоретического познания, мышления в понятиях, то говорить о ней вне учета ее диалектически противоречивого единства с абстрактным нелепо, точно так же, как нелепо говорить об абсолютной необходимости, которая бы не выражалась через случайность, или о сущности, которая бы не «являлась».

Конкретность теории, научно-теоретического познания измеряется его соответствием с объективной внутренней необходимой взаимосвязью, с закономерностью существования и развития объекта, а вовсе не с полнотой чувственного образа этого объекта. И в этом – сила теории, а не слабость ее, как это неизбежно представляется метафизически мыслящему эмпирику. Это – проявление не абстрактности, не ущербности теории по сравнению с богатством чувственного созерцания и представления, а, наоборот, ее величайшее преимущество перед последними. Теоретическое, по внешности абстрактное отражение гораздо ближе к действительной конкретности, чем непосредственное созерцание и представление.

Необходимо отметить, однако, что проблема соотношения абстрактного и конкретного этим далеко не исчерпывается. Мы намеренно не касаемся вопроса о тех специальных задачах, которые встают перед мышлением, когда готовая, разработанная теория применяется непосредственно к практической деятельности. Эта сторона вопроса, на наш взгляд, достаточно хорошо и подробно освещалась в нашей философской литературе. Здесь мы ограничиваем свое внимание на проблеме конкретности теоретического мышления, теоретического познания, на проблеме той формы и степени конкретности, которой обязана достигать и достигает наука, скажем, политическая экономия, в отличие от экономической политики, намечающей и проводящей в жизнь конкретные лозунги, директивы, постановления.

И.В. Сталин справедливо резко осудил путаницу экономиста Л.Д. Ярошенко по вопросу о соотношении политической экономии, как теории, и экономической, хозяйственной политики, путаницу, которая ни к чему иному, как к ликвидации теории, привести не может. Это важно учитывать и при постановке любой проблемы, связанной с процессом теоретического познания, при постановке любой гносеологической проблемы.

Вопрос о соотношении абстрактного и конкретного в научно-теоретическом познании находит свое дальнейшее развитие и освещение в положении о том, что правильным в научном отношении методом мышления является способ «восхождения от абстрактного к конкретному» 6. Нетрудно понять, что при понимании конкретного в вышеразъясненном смысле конкретное не может быть ничем иным, как результатом теоретического рассмотрения предмета, а не исходным его пунктом.

Гораздо важнее и труднее понять другое – то, что способ движения, восхождения от абстрактного к конкретному есть не способ соединения, увязывания между собою готовых, заранее полученных абстракций, а способ выработки действительно научных абстракций, при котором увязывание их между собою перестает быть отдельной по времени и по существу задачей.

Вопрос о систематическом продвижении к конкретному в мышлении, о восхождения от абстрактного к конкретному, есть по существу своему вопрос о той последовательности, в которой мышление производит отдельные [51] акты обобщения. Поскольку предмет исследования понимается как единое органическое целое, как продукт саморазвития, уже далеко не безразлично, с какой именно стороны целого следует начинать его теоретическое осмысление и в какой последовательности переходить от одной стороны к другой.

Если бы предмет представлял собою механическую систему внешне взаимодействующих между собою сторон, составных частей, это было бы действительно безразлично. Когда же предметом исследования становится органическое целое, все стороны которого связаны между собою не внешним образом, а единством происхождения и развития, генетически, то здесь исследователь сразу сталкивается с рядом трудностей.

Можно ли выработать научное понимание, скажем, денег путем чисто индуктивного обобщения явлений денежного обращения? Или научное понимание, научную абстракцию капитала путем отвлечения того общего, что все реальные капиталы имеют между собою?

Попытаться это сделать, разумеется, можно. Но с гарантией можно сказать, что научной абстракции на этом пути получить нельзя.

Научную (а не пустую) абстракцию капитала нельзя получить, если предварительно не получена научная абстракция денег. Научную абстракцию денег нельзя получить, если предварительно не понята стоимость. И наоборот, обобщить явления денежного обращения, выявить то общее, что является общим для денег как денег, как вполне особенного явления, их специфически общее свойство можно в том случае, если предварительно развита категория стоимости.

«...Легко понять норму прибыли, если известны законы прибавочной стоимости. В обратном порядке невозможно понять ni l’un, ni l’autre [ни того, ни другого]» 7. Более сложную категорию можно развить только после простой и на основе простой. Это и означает необходимость двигаться от абстрактного к конкретному, если стоит задача выработать действительно научные абстракции, выражающие сущность сложных явлений.

Формула о том, что единственно правильным методом теоретического мышления является способ «восхождения от абстрактного к конкретному», нисколько, конечно, не искажает того факта, что каждый шаг на пути этого восхождения представляет собой операцию отвлечения новой абстракции от чувственно данного многообразия и что это отвлечение совершается приблизительно так, как его описал Локк.

Но в отличие от локковской гносеологии диалектико-материалистическая теория познания, логика не ставит в центр своего внимания отдельный акт обобщения, независимый от общего хода логического процесса, а рассматривает его именно как момент, как шаг, как ступень этого процесса.

И только при таком подходе каждый отдельный акт обобщения, акт сведения чувственно данного многообразия к его абстрактно-теоретическому выражению получает более глубокое, чем у Локка, диалектико-материалистическое объяснение. Ибо только понимаемый как шаг на пути от абстрактного к конкретному каждый отдельный акт обобщения может быть понят как акт выработки понятия, а не просто абстракции.

Только будучи ступенькой на пути движения от абстрактного к конкретному, отдельный акт абстрагирования (обобщения, отвлечения) окажется способным улавливать то общее, которое является существенным для объективного определения предмета исследования, для выявления его специфичности, а не то общее, в котором угасает как раз специфика, конкретность предмета.

Когда говорится, что движение от абстрактного к конкретному, точнее, необходимость двигаться именно этим путем, определяется тем, что невозможно понять сложное раньше простого, то нужно иметь в виду опять-таки диалектический характер понимания категорий простого и [52] сложного. Диалектике чуждо стремление доискиваться абсолютно, безотносительно простых элементов, одинаковых для любого предмета, неких первозданных кирпичиков мироздания, чтобы потом из них пытаться составить понимание реальных предметов. Если речь идет о том, что двигаться от абстрактного к конкретному – значит двигаться от простого к сложному, точнее, от понимания простого к пониманию сложного, то имеется в виду простейший элемент данного и никакого другого целого.

Так товар, отношение стоимости – то отношение, с которого Маркс начинает распутывать всю сложнейшую сеть взаимосвязей капиталистического производства, – является простейшим отношением капитализма, пределом аналитического расчленения специфики капитализма, и ни в каком ином смысле простейшим не является. Ибо характеристика стоимости как простейшей категории есть характеристика не товара, не стоимости как таковых, а той специфической роли, которую товарно-стоимостное отношение играет в процессе возникновения и развития капиталистической системы производственных отношений.

Если предметом теоретического анализа оказывается не капитализм, а какая-либо иная общественно-экономическая формация, то не было бы ничего ошибочнее попытки рассматривать товар в качестве «простейшей» категории. Социализм, феодализм или первобытно-общинный строй развиваются совсем на иной «простейшей» всеобщей основе. И товар здесь вовсе не является такой простой категорией, которую можно развить, понять в отвлечении от всех остальных сторон системы, как это можно и нужно сделать при исследовании капитализма.

По отношению к капитализму товар «прост», но только в том строгом смысле, что он в своем существовании не предполагает с неизбежностью наличия других капиталистических же отношений. Это, конечно, не значит, что он не предполагает с необходимостью какие-либо иные отношения производства.

И если теоретический анализ Маркса в «Капитале» начинается именно с товара как с простейшего всеобщего элемента, могущего быть понятым раньше сложных категорий и независимо от них, то именно в этом и выражается то обстоятельство, что подлинным предметом анализа является капитал и что только в качестве его стороны товар и может быть рассмотрен в отвлечении от всего остального, что только в анализе капитализма понимание товара не предполагает предварительного анализа других категорий.

Именно в том, что товар рассматривается независимо от всех других внутренних взаимосвязей капитала, и выражается в логическом плане та особая зависимость, в которой товар находится в капиталистической системе производственных отношений и нигде более.

Категория стоимости представляет собою не что иное, как всеобщее наиболее абстрактное определение капитала. И тот факт, что в тексте «Капитала» деньги выступают как особенный товар, а их научные определения – как конкретизированные определения стоимости, и то, что категория прибавочной стоимости, отношения капитализирования, предстают как деньги в особом употреблении, как дальнейшее развитие денежной формы стоимости, – эти особенности логического развития, создающие видимость чисто дедуктивного хода мысли, покоятся на той основе, что сама категория стоимости есть не что иное, как абстрактнейшее логическое выражение специфики капитала.

Капитал – а не товар как таковой, не деньги как таковые – является подлинным предметом логического анализа и в разделе о товаре и в разделе о деньгах. Категория стоимости поэтому выступает в качестве категории, с самого начала очерчивающей контур предмета рассмотрения и тем самым позволяющей производить дальнейшие обобщения, различения уже внутри четких пределов качественной специфики исследуемого целого. Поэтому-то на первый взгляд ход мысли в «Капитале» [53] и кажется чистой «дедукцией» – процессом различений, устанавливаемых мыслью как бы внутри исходного всеобщего понятия.

Человека, знакомого только с эмпирическими разновидностями теории познания, это, естественно, настораживает, ибо он представляет процесс выработки абстракций только как процесс сведения особенного, различного к общему. Здесь же мысль как будто движется совсем обратным путем – от общего к особенному, к различиям, устанавливаемым в пределах исходного всеобщего. И вполне естественно, что философ, представляющий себе сущность логического процесса по Локку, никогда не поймет, что по видимости чисто дедуктивный ход мысли Маркса гораздо успешнее обеспечивает подлинно научную индукцию, чем это могут сделать все доморощенные приемы индукции, изложенные, например, у Милля.

В свете положения, что «правильным в научном отношении» является способ восхождения от абстрактного к конкретному, само понимание категорий абстрактного и конкретного приобретает новый, очень важный оттенок. Почему, в каком смысле категория стоимости является, например, «более абстрактной» (или, что то же самое, «менее конкретной») категорией, чем прибыль или рента? Как понимать такое, например, выражение Маркса: «... Анализ простых форм денег – вещь самая трудная, так как самая абстрактная часть политической экономии» 8.

Дело в том, что исходные категории и выражаемые в них закономерности представляют собою максимально предельные отвлечения от той картины, которая дана на поверхности явлений чувственному созерцанию и представлению. Ведь любой факт, данный на поверхности процесса, есть всегда результат взаимодействия всех перекрещивающихся, взаимоперекрывающих и даже взаимоисключающих тенденций, закономерностей, отношений развитого целого. Поэтому-то движение товаров, например, происходящее на поверхности процесса капиталистического производства, и не совпадает никоим образом с тем их движением, которое изображает теоретический анализ. Последний изображает видимое движение не так, как оно в действительности происходит перед глазами, а так, как оно происходило бы, если бы не имели места те воздействия, которые будут проанализированы лишь позже. Случаи такого движения наблюдаются иногда и на поверхности явлений, когда эти воздействия почему-либо не имеют места или же уравновешивают друг друга. Но это, само собой понятно, бывает крайне редко.

И именно поэтому первые разделы «Капитала» и рисуют такую картину процесса, которая в максимальной мере расходится с картиной, данной созерцанию. И, наоборот, чем больше закономерных тенденций, закономерностей объекта привлекается к исследованию, чем «конкретнее» становится теоретическое изображение, тем оно ближе и ближе подходит к совпадению с той картиной, которую процесс являет собой на поверхности.

В том факте, что наиболее абстрактные категории и соответствующие разделы теоретического изображения менее всего могут быть поняты как прямой аналог той картине, которая дана созерцанию, и выражается то всеобщее обстоятельство, что закон никогда не совпадает прямо и непосредственно со своими проявлениями. Именно поэтому попытки найти теоретическому выражению закона прямой и непосредственный аналог в чувственной достоверности всегда озадачивают теоретика-метафизика своей неисполнимостью.

Всеобщий закон можно «совместить» с эмпирически данными фактами только путем нахождения всех опосредствующих звеньев. Маркс в непонимании этого обстоятельства видит одну из главных причин разложения рикардианской школы. Маркс упрекает Рикардо в том, что тот, с одной стороны, «идет недостаточно далеко, что его абстракция [54] недостаточно полна», а с другой стороны, что он «понимает форму явления непосредственно, прямо, как эмпирическое доказательство или как непосредственное проявление всеобщих законов, но никоим образом ее не развивает из них. По отношению к первому (то есть к явлению. – Э.И.) его абстракция слишком неполна, по отношению ко второму (то есть ко всеобщему закону. – Э.И.) она есть формальная абстракция, которая сама по себе неверна» 9.

Известно, что полная невозможность «совместить» закон стоимости как закон обмена эквивалентов с фактом прибавочной стоимости и привела часть рикардианцев к полному отказу от трудовой теории стоимости. Здесь понимание всеобщего закона было принесено в жертву эмпирии, с которой оно никак не могло быть увязано, совмещено прямо и непосредственно. Здесь же лежали и истоки вульгарной экономии.

Противоречие между теоретическим выражением всеобщего закона и той картиной, которая дана созерцанию и представлению, может быть решено только на пути восхождения от абстрактного к конкретному. Это и сделал впервые сознательно лишь Маркс, постепенно распутывая в их необходимости все взаимодействующие тенденции предмета, которые лишь в их внутренней взаимосвязи, в единстве, могут объяснить движение, данное на поверхности.

Способ восхождения от абстрактного к конкретному, сознательно применяемый в «Капитале» Марксом как способ выработки действительно научных абстракций, и разрешает все те трудности, о которых мы говорили в начале статьи. Каждое отдельное обобщение здесь производится на строго объективном основании. Каждая предыдущая абстракция здесь создает основу для последующей, дает возможность совершенно объективно выявить лишь то общее в явлениях, которое непосредственно выражает собою атрибутивно, необходимо связанную с природой предмета сторону, форму его существования и развития.

Определения предмета здесь вырабатываются таким образом, что самый способ их выработки есть в то же время и способ уяснения их связи между собою. Анализ и синтез, дедукция и индукция совпадают здесь органически, по самому существу дела. И мышлению уже не приходится задним числом согласовывать, связывать, логически синтезировать в систему чисто аналитически полученные абстрактные определения, о чем приходилось заботиться, например, рикардианской школе, потерпевшей крах именно потому, что абстракции, полученные односторонне-аналитическим методом, уже никакой логикой связать, согласовать между собой невозможно.

Одновременно в ходе восхождения от абстрактного к конкретному впервые может быть достигнута та «полнота абстракции» – отвлечения от чувственно данного многообразия, – в отсутствии которой Маркс упрекает Рикардо. Односторонне-аналитический метод классической буржуазной экономии, то есть метод, основной, сознательно поставленной целью которого является познание тех «составных частей», из которых предмет состоит, не может по самой своей природе разрешить другую, отнюдь не менее важную сторону задачи научного исследования: он не может привести к пониманию того, почему же эти «составные части» связаны между собой именно так, а не иначе.

Если задаться целью понять, из каких «составных частей», «элементов» состоит живой кролик, и при этом разложить его на такие составные части, которые одинаковы у него с березой или с человеческим мозгом, скажем, на химические элементы, то можно сколько угодно рассматривать груду полученных таким образом «составных частей», но никогда невозможно понять из этого рассмотрения, а почему же они, эти «элементы», давали раньше в своей совокупности именно живого кролика, а не что-либо иное. [55]

Нечто подобное произошло и с буржуазной политической экономией в ее стремлении понять свой предмет с помощью односторонне-аналитического метода мышления. Абстракции, полученные с помощью этого метода, суть отвлечения как раз от того, что составляет специфическую особенность предмета, его качественную определенность. Так, капитал есть «накопленный труд», стоимость – вообще чисто количественная определенность товаров, понимаемых как продукты все того же «труда вообще» и т.д.

Естественно, что из таких абстракций, в которых погасла как раз вся специфика капитализма как особенной формы общественных отношений производства, невозможно составить целостное, конкретное понимание капитализма, точно так же как из рассмотрения химических элементов нельзя понять, почему они в совокупности дают то живого кролика, то мыслящий мозг человека.

Для диалектики вообще характерна не точка зрения «сведения», чисто аналитического расчленения предмета на равнодушные к нему «составные элементы», а, наоборот, точка зрения выведения, точка зрения генетического развития. И единственной логической формой, которая обеспечивает такую точку зрения на предмет и на его познание, является восхождение от абстрактного к конкретному, а вовсе не воспарение ко все более широким по объему и соответственно все более скудным по содержанию абстракциям.

Именно сознательное применение способа восхождения от абстрактного к конкретному позволило Марксу уверенно разрешить все те теоретические трудности, в которые уперлась старая политическая экономия с ее односторонне аналитическим методом, ведущим свое начало от локковской философии. И это потому, что способ движения от абстрактного к конкретному есть тот единственный способ, метод выработки научных абстракций, понятий, с помощью которого можно логически воспроизвести предмет как продукт саморазвития; потому, что это – единственный способ мышления, который позволяет понять предмет исторически, в его развитии от простого к сложному, от низшего к высшему, понять генетическое единство всех сторон, форм и условий существования предмета исследования. [56]

1 Ленин В.И. Философские тетради, 1947, с. 73.
2 Энгельс Ф. Диалектика природы, 1952, с. 186.
3 См. «Замечания на книгу Адольфа Вагнера» К. Маркса.
4 Ленин В.И. Философские тетради, с. 328.
5 Ленин В.И. Сочинения, 4-е изд., т. 25, с. 372.
6 Маркс К. К критике политической экономии, 1949, с. 214.
7 Маркс К. Капитал, т. 1, с. 222.
8 Маркс К., Энгельс Ф. Письма о «Капитале», 1948, с. 74.
9 Маркс К. Теории прибавочной стоимости, 1936, т. 2, ч. I, с. 52.