Проблема абстрактного и конкретного

В наши дни уже не приходится доказывать, что ни одна книга в истории человечества не оказывала на умы людей такого широкого и могучего воздействия, как «Капитал» К. Маркса. Еще знаменательнее то обстоятельство, что речь идет в данном случае о научно-теоретическом сочинении. Сила идейного воздействия «Капитала» – это прежде всего сила теоретического анализа действительности и реализованной в этом труде логики. С этой точки зрения «Капитал» представляет особый и весьма актуальный интерес как один из тех немногих, буквально считанных случаев в истории научной мысли, когда в ходе разработки частной теории была сознательно и систематически применена тщательно продуманная логическая концепция, предварительно сформулированная во всех ее решающих пунктах в общем виде. Это обстоятельство следует подчеркнуть, ибо оно имеет самое прямое отношение к ответу на вопрос о том, в какой мере и почему логика «Капитала» (то есть примененный тут метод мышления, метод развития научных определений) может претендовать на универсальное значение, или, иными словами, в какой мере эта логика применима в других областях научного познания – будь то политическая экономия социализма или языкознание, биология или квантовая механика.

В этом плане решающее значение имеет как раз то, что теория прибавочной стоимости, развитая в «Капитале», с самого начала разрабатывалась в свете твердо установленных общелогических принципов, причем принципы эти были установлены до специально-экономического исследования и даже независимо от такового, хотя и в связи с ним, с его запросами.

Речь идет, стало быть, не о том, чтобы путем анализа извлечь из текста «Капитала» некоторые логические и методологические рекомендации, ибо в данном случае потребовалось бы еще специально доказывать, что эти рекомендации имеют общее действие и применимы также и за рамками предмета политической экономии капитализма как таковой, а о выяснении взглядов Маркса на мышление вообще, на проблему понятия и т.д. и т.п., короче говоря, о реконструкции логических воззрений автора «Капитала». Эта задача не может быть решена путем одной лишь «логической интерпретации текста» главного произведения Маркса, ибо «Капитал» – это все же не логика, а политическая экономия капитализма, то есть логика в ее особом, частном применении. Для извлечения из текста «Капитала» выводов, которые могли бы претендовать на непосредственно-всеобщее, логическое, значение, нужно и сам «Капитал» рассмотреть в более общей связи, в контексте всего развития марксовского миропонимания. Чтобы вообще разглядеть в тексте «Капитала» те пункты, в которых на частном материале (на материале экономических категорий) происходит решение общелогических (а не только конкретно-экономических) проблем, [55] нужно прежде всего ясно и четко представлять себе самое существо этих логических проблем.

Логический анализ «Капитала» может дать очень многое для разработки общей теории логики в том случае и при том условии, если вопрос с самого начала будет поставлен в общей форме – как вопрос о выяснении и реконструкции той общей теории мышления, которая была разработана Марксом (хотя так и не была систематически изложена для печати) в основных своих чертах до работы над «Капиталом» и именно в ходе критически-материалистической переработки гегелевского учения о мышлении. Ибо всеобщие и основные положения своей логики Маркс разработал, решая вопрос, «который не имеет отношения к политической экономии как таковой. Вопрос: как развивать науку?» (см. рецензию Ф. Энгельса на книгу К. Маркса «К критике политической экономии»).

Понятия «конкретного» и «абстрактного» были разработаны Марксом как раз в контексте решения этого принципиального вопроса, в ходе конструктивной критики гегелевских представлений о мышлении, о роли мышления в человеческой жизнедеятельности, о специальной функции научно-теоретического мышления, о взаимоотношениях науки и общественно-человеческой практики и т.д. и т.п., вплоть до таких «деталей», как вопрос об отношении научного понятия к стихийно формирующемуся представлению, к образу живого созерцания и к «языку». И чтобы верно понять Маркса, нужно считаться с тем значением, которое термины «абстрактное» и «конкретное» обрели в его словаре, превратившись в рабочие термины диалектики как логики и теории познания. Это – совершенно необходимое условие правильного понимания подлинных идей Маркса в области логики.

Читатель волен соглашаться или не соглашаться с идеями любого автора, в том числе и с идеями Маркса, но прежде он обязан верно понять то, чтó тот говорит. Не зная «языка» немецкой классической философии, нельзя правильно понять ни логики «Капитала», ни логики в понимании Маркса вообще. В истории толкований метода Маркса эта истина подтверждалась, увы, неоднократно, в частности теми спорами, которые не раз возникали по поводу широко известного тезиса о «восхождении от абстрактного к конкретному».

Следовательно, читать «Капитал» глазами логика – значит рассматривать изложенную в нем теорию как одно из возможных применений общелогической концепции, а ни в коем случае не как единственное основание для выяснения логических идей Маркса. О марксовском (точнее, о диалектико-материалистическом) понимании категорий абстрактного и конкретного и их диалектики в процессе логического воспроизведения действительности мы могли бы говорить даже и в том случае, если бы «Капитал» вообще остался ненаписанным. Ибо это понимание с самого начала касалось вовсе не специального учения о формах и законах производства товара и капитала, стоимости и прибавочной стоимости, а общей теории о формах и законах производства знания, процесса переработки созерцания и представления в понятии.

Поэтому вопрос о «применимости» или «неприменимости» способа восхождения от абстрактного к конкретному в других науках, а не только в политической экономии капитализма – это перефразировка вопроса о том, прав или неправ был Маркс в своей критике немецкой классической философии, и прежде всего гегелевского учения о понятии, об отношении понятия к образу созерцания и представления, об отношении «мысли и объективности» и др. Если эта критика была справедливой, а ее результаты оправданы последующим теоретическим развитием (в том числе «Капиталом», хотя и не только им), то способ восхождения от абстрактного к конкретному приходится рассматривать как логическую форму развития понятий вообще, а вовсе не как частный [56] методологический прием, специально разработанный для нужд теории прибавочной стоимости.

Многие недоразумения, связанные с толкованиями способа восхождения от абстрактного к конкретному, возникали и возникают как раз на почве поверхностных представлений об отношении Маркса к Гегелю, о существе той огромной критической работы, которую Маркс проделал в отношении гегелевской логики, определений ее понятий. Полемизируя с Гегелем по существу дела, Маркс нигде и никогда не вступает с ним в пустые споры из-за слов, из-за чисто номинальных определений рабочих терминов гегелевской логики. Напротив, он сознательно и систематически пользуется ее строго разработанным «языком», даже там (и, что еще важнее, особенно там), где формулирует свои диаметрально противоположные, по существу, воззрения.

В силу этого читатель, незнакомый с тонкостями гегелевского языка, то и дело сталкивается у Маркса с неожиданными для себя оборотами речи, вдруг выворачивающими наизнанку привычный смысл «обычнейших» слов. Иногда такой читатель просто отмахивается от подобных случаев словоупотребления, относя их за счет стилистических излишеств, за счет кокетничанья с гегелевским способом выражения (благо, сам Маркс признавался в этом грехе) и не подозревая, что в этом «выворачивании» значения ходячих словечек у Гегеля – а потому и у Маркса – находили свое выражение вовсе не терминологические капризы и произвол, а гораздо более серьезные вещи: реальная диалектика (то есть превращение в свою собственную противоположность) тех явлений, о которых тут шла речь.

«Конкретное» в словаре диалектической логики ни в коем случае не расшифровывается как «чувственно воспринимаемое», как «чувственно данное», как образ созерцания и представления в его противоположности понятию. Здесь оно понимается как «единство в многообразии» и в этом понимании становится одной из центральных логических категорий, выражением того реально общего, что свойственно одинаково и действительности (природе и обществу) и познанию (то есть и сфере созерцания и сфере мышления). Логические (универсальные) категории вообще выражают не «специфику» того или иного частного объекта исследования, а именно всеобщее, «инвариантное» в движении любого объекта – будь то действительное развитие или развитие мысли (понятия).

То же самое относится и к пониманию «абстрактного». Это также логическая категория, и как таковая она выражает вовсе не «специфическое отличие» формы мышления от формы действительности и ее «чувственного восприятия», а как раз обратное: форму общую (тождественную) и движению действительности и движению познания. Само собою понятно, что в таком случае категория «абстрактное» одинаково применима и в качестве характеристики понятия и в качестве характеристики явлений реального мира, объективной реальности, а поэтому и образов созерцания и представления, являющихся копиями этих явлений.

С этим и связаны у Маркса выражения «абстрактный труд», «абстрактная форма буржуазного способа производства», «абстрактная форма богатства», «абстрактный индивид», «чистота (абстрактная определенность), с которой в древнем мире выступают торговые народы», «абстрактное, одностороннее отношение уже данного конкретного целого» и т.д. и т.п. Под «абстрактным» здесь отчетливо понимается все вообще выделенное, обособленное, существующее «само по себе», в своей относительной независимости от всего другого, любая сторона, аспект или часть действительного целого, любой определенный фрагмент действительности или ее отражения в сознании.

Поэтому в виде проблемы отношения «абстрактного» к «конкретному» у Маркса выступает вовсе не вопрос об отношении «мысленного» [57] к «чувственно воспринимаемому», а иная, гораздо более широкая и содержательная проблема – проблема внутреннего расчленения любого объекта и его теоретического воспроизведения в движении строго определенных понятий. Вопрос об отношении «конкретного» к «абстрактному» здесь выступает как вопрос об отношении целого к своим собственным моментам, объективно выделяющимся в его составе.

«Абстрактное» и «конкретное» у Маркса служат категориями, выражающими внутренние противоположности, в движении которых осуществляется жизнь (самодвижение) предмета исследования, объекта теории, а не чисто психологическими определениями способов работы человеческой головы, не понятиями, одно из которых выражает способ чувственного восприятия («конкретного»), а другое – способ теоретической обработки чувственных данных. Это не определения разных явлений внутри познающего человека, а определения различных моментов той действительности, которая отражается в познании, ее внутреннего расчленения вне человеческой головы.

На первый взгляд может показаться, что при такой интерпретации понятий проблема отношения «конкретного» к «абстрактному» нацело сводится к проблеме отношения целого к своим собственным частям, к традиционной проблеме целого и части, и «конкретное» становится просто синонимом «целого», а «абстрактное» – вторым и потому лишним названием «частичного».

Действительно, эти проблемы в значительной части перекрывают одна другую, так как «абстрактное» понимается прежде всего как объективно выделившийся, внешне обособившийся, хотя и внутренне несамостоятельный момент (часть) конкретного целого, понимаемого как единство в многообразии. И если бы вопрос тем и исчерпывался, то можно было бы спокойно обойтись без употребления понятий «абстрактное» и «конкретное», не загромождая язык лишними словами.

Но уже Гегель, проанализировав соответствующие категории, установил, что понятия «часть» и «целое», хорошо выражая суть дела там, где речь идет о некотором механическом целом, агрегате частей, каждая из которых так же хорошо может существовать и вне данного агрегата (благодаря чему любую машину можно разобрать, а затем вновь собрать), становятся весьма зыбкими и двусмысленными, когда дело имеют с органическим целым, с организмом, например, с биологической особью.

Здесь уже нельзя сказать, что целое организма состоит из частей и потому может быть составлено из них. Органическое целое развивает из себя свои собственные части (наглядный образ этого – развитие оплодотворенной клетки в новую особь). Части организма не существуют и не могут существовать отдельно от него. Вне этого организма они превращаются в нечто совсем иное. Рука, отделенная от тела, остается «рукой» только по названию. Ее собственная суть именно как части тела осталась в том самом теле, от которого ее отделили; ее главное «определение» или «определенность», стало быть, находилась и находится вне ее. Следовательно, и специфическое определение руки, выражающее ее суть, есть лишь особое определение тела в целом. Это – то ее свойство (качество, определенность), в котором выражает не она себя, а через нее нечто другое. Поэтому сколько ни рассматривать эту часть организма абстрактно, то есть отдельно, изолированно от всех других частей того же тела, «в чистом виде», в ней не увидеть того, благодаря чему это рука, а не печень или волосы. Здесь сам акт «абстрагирования», отделения от целого, убивает и уничтожает главное определение той «части тела», которую хотят таким способом понять.

Гегель иллюстрирует эту диалектику примером химика, который хочет понять, что такое «мясо», разложив его на химические элементы. [58] Но эти абстрактные вещества уже не есть «мясо», и даже не части «мяса», а части любого другого синтеза. Из их рассмотрения, даже исчерпывающе подробного, уже нельзя вычитать тех характеристик, благодаря наличию коих они составляли раньше именно «мясо».

Поэтому и Маркс, когда речь заходит об органическом целом, говорит не о частях его, а об абстрактных моментах, в которых и через которые осуществляется именно данное живое и конкретное целое – «тотальность», как любит называть его Маркс.

Конечно, говорить о меновой стоимости как о «части» семьи, городской общины или любого другого общественного целого было бы просто нелепо, хотя односторонним («частичным») отношением данного целого она и являлась. С другой же стороны, та же меновая стоимость оказывается в буржуазном обществе вовсе не «частичным», а «всеобщим» отношением между людьми. Здесь форма стоимости продукта труда «есть самая абстрактная и в то же время наиболее общая форма» 1 всего способа производства.

Так что в одном контексте «абстрактное» может выступать как синоним «частичного», а в другом контексте – «общего». И там и тут оно, это понятие, сохраняет один и тот же, вполне строго определенный смысл – объективно выделяющегося в «целом» момента, внутренне несамостоятельного, но внешне обособившегося формообразования, необходимого элемента данной структуры.

Такое понимание (и соответствующее словоупотребление) не кокетничанье с гегелевским способом выражения, а вполне сознательное использование преимуществ гегелевского языка как языка диалектики. Как таковое, оно свойственно отнюдь не только Марксу. Вполне предметно (как характеристику предметной, объективной реальности) понимает «абстрактное» и В.И. Ленин: «Природа и конкретна, и абстрактна» 2. Это вовсе не означает, что природа и чувственно воспринимаема и мыслима. Это означает, что в природе одинаково реальны и универсальное взаимодействие (единство) всех форм движения и относительная изолированность, оторванность ее отдельных звеньев друг от друга, благодаря которой они непосредственно не сливаются в неразличимое «одно и то же», – и непрерывность всех ее многообразных превращений, переходов и «дискретность», отграниченность друг от друга отдельных формообразований.

Такое же понимание «конкретного» и «абстрактного» было присуще и Энгельсу. Его положение о том, что общий закон изменения формы движения гораздо конкретнее, чем каждый отдельный «конкретный» пример этого, может показаться парадоксальным только тому читателю, который привык думать, будто «абстрактное» – это синоним «общего», «одинакового», «тождественного», а «конкретное» – только лишнее название для чувственно воспринимаемой единичной вещи, явления, события, примера. В данном случае дело выглядит как раз наоборот.

Общее, разумеется, не есть автоматически «конкретное», как и каждое отдельное, единичное не есть «абстрактное». «Абстрактным» общее становится в том случае, если оно берется в его изолированности, оторванности, вне связи со своей противоположностью – особенностью, единичностью. Будучи же понято как общая связь и взаимодействие между вполне определенными – особенными и единичными – вещами, событиями, явлениями, это общее уже не противостоит им, а постигается именно как их общее, то есть вполне конкретно.

С таким пониманием этих категорий как раз и связаны известные положения материалистической диалектики о различии между «абстрактно-общим» и «конкретной всеобщностью» действительного научного понятия и о том, что «абстрактной истины нет», «истина всегда конкретна». [59]

«Абстрактное» и у Ленина понимается как синоним оторванности, изолированности субъективного образа от других образов и от всего того процесса, который связует движение понятий с движением вещей, – от процесса отражения в его диалектико-материалистическом понимании. Отделенное от процесса реального движения познания и противопоставленное ему, понятие становится «абстрактным», то есть субъективным. Если же оно берется и понимается как звено в этом процессе, то ему не грозит эта участь. Тогда оно «конкретно», или, что то же самое, объективно.

Вообще категория «конкретная всеобщность» может иметь смысл, если ей противопоставлена не только «абстрактная всеобщность», но и «абстрактная единичность» (вспомним выражение «абстрактный индивид» у Маркса, означающее, что это односторонне, однобоко, уродливо развитый индивид в противоположность конкретному, то есть всесторонне, «тотально» развитому индивиду, человек, в коем гипертрофирована одна-единственная способность за счет всех других – типичный образ индивида буржуазного общества, мира частной собственности).

В выражениях «конкретная всеобщность» и «абстрактная единичность» можно, разумеется, увидеть лишь гегелевский способ выражения с его манерой отождествлять противоположности. Но без этого невозможно выразить в языке логических категорий реальную диалектику действительности и ее познания, где противоположности отождествляются то и дело, на каждом шагу.

Проблема стоимости, в частности, оказалась неразрешимой для всех экономистов до Маркса именно потому, что в ее выражении мысль сталкивалась с обнаженно диалектической проблемой. Выраженная привычным языком, стоимость сразу же оказывается сплошной мистикой: здесь не «абстрактное» является стороной или свойством «конкретного», а, как раз наоборот, «чувственно конкретное» оказывается лишь маской, лишь временной оболочкой, в которую облачается «абстрактное», чтобы совершить процедуру своего «самовозрастания»...

«Это перевертывание, посредством которого чувственно конкретное имеет значение лишь формы проявления абстрактно-всеобщего, а не наоборот, не абстрактно-всеобщее – значение свойства конкретного, как раз и характеризует выражение стоимости. Это и делает трудным ее понимание. Если я скажу: римское право и германское право суть оба “право”, то это понятно само собой. Если же я, напротив, скажу, что Право (Das Recht) – этот Абстракт – воплощается и в римском праве и в германском праве – в этих конкретных правах – то отношение делается мистическим...» 3

Действительно, вся хитрость формы стоимости продукта труда заключается в том, что «конкретный труд становится здесь формой проявления своей противоположности, абстрактно человеческого труда» 4. Упрямый экономический факт, совершенно правильно выраженный через ходячие представления об абстрактном и конкретном, воочию опровергает эти ходячие представления, демонстрирует их нелепость, их мистичность.

На деле-то, – как удалось показать лишь Марксу, и именно потому, что он сознательно пользовался диалектическим пониманием этих категорий, – в этом нелепом, мистически вывернутом наизнанку выражении совершенно точно отражается реальный факт. Это факт господства, определяющей роли «целого» по отношению к своим собственным, мнимо независимым друг от друга частям, частностям, определяющего значения коллективно-общественных «агрегатных» сил по отношению к каждой частной работе и ее продукту. В этой нелепой форме обнаруживает себя то обстоятельство, что «частный труд становится [60] формой своей противоположности, то есть трудом в непосредственно общественной форме» 5.

«Частный труд» – портняжество, ткачество, сочинение трактатов по логике и т.п., – кажущийся немудреному взору чем-то совершенно «конкретным», попадает, чем дальше, тем больше под определяющее влияние сил общественных зависимостей. И «эти вещные отношения зависимости в противоположность личным и выступают так (вещное отношение зависимости – это не что иное, как общественные отношения, самостоятельно противостоящие по видимости независимым индивидам, то есть их производственные взаимоотношения, ставшие самостоятельными по отношению к ним самим), что над индивидами теперь господствуют абстракции, в то время как прежде они зависели друг от друга» 6.

Индивиды, захваченные могучими водоворотами этих «вещных» зависимостей, то есть силами той подлинной, реальной «конкретности», которую они не понимают, не сознают, продолжают мнить себя «конкретными индивидами», хотя захвативший их в свое течение процесс уже давным-давно превратил каждого из них в крайне «абстрактного» индивида, в исполнителя частных, односторонних операций – в ткача, портного, пекаря или токаря. Все остальные качества индивида, кроме чисто профессиональных, с точки зрения процесса в целом становятся чем-то совершенно безразличным и несущественным, не имеющим ровно никакого отношения к делу, подобно форме носа или цвета глаз.

И если такому мнимо конкретному, а фактически сведенному (редуцированному) к своей однобоко-профессиональной роли в составе целого индивиду кажется, что над его судьбой теперь приобрели полную власть некие безличные абстракции, которые управляют им как марионеткой, то на деле его привязывает к другим таким же индивидам именно его собственная абстрактность, то есть односторонность. Как болт не имеет никакого смысла без гайки, без отвертки и гаечного ключа и т.д., так и токарь – без литейщика и без пекаря, без инженера и т.д. И эта их конкретно-всесторонняя зависимость выступает в их сознании как власть абстрактного над каждым из них.

На деле это сила подлинной конкретности («тотальности» внутренне-расчлененного целого) общественного организма и слабость подлинной абстрактности (то есть крайней односторонности, частного и частичного характера и деятельности и ее продукта) индивида.

Тут-то и проявляется все диалектическое коварство ходячих – недиалектических – представлений об «абстрактном» и «конкретном». Реально-абстрактный (узко частичный, односторонне развитый) индивид продолжает мнить себя «конкретной личностью» на том законном основании, что он единичный, чувственно воспринимаемый, воочию и наглядно данный созерцанию человек, это неповторимое «Я». И если согласиться с этой его иллюзией, то придется согласиться и с тем, что он раб «абстрактного», что над ним господствует «абстрактное».

А «абстрактное» в лексиконе человека, незнакомого с диалектической философией, – это синоним понятия, синоним «мыслимого». Отсюда очень легко получается вывод, что над миром (по крайней мере над социальным миром) господствует понятие, идея, мысль. Поэтому-то эмпирик, презрительно фыркающий на «гегельянщину», на гегелевские «вывернутые» понятия, сразу же оказывается полнейшим рабом самых фундаментальных гегелевских заблуждений, как только он ясно и четко осознает в своих категориях ту фактическую ситуацию, внутри которой он живет, принимая ее за само собой разумеющуюся и «естественную» организацию мира. [61]

Ведь и в самом деле внутри этого мира произошло реальное «перевертывание», благодаря которому каждый конкретный индивид и его работа играют лишь роль абстрактного момента, то есть имеют смысл лишь как частичные воплощения абстрактного («абстрактного труда» и тому подобных форм выражения общественных зависимостей).

И чтобы освободиться от этой иллюзии хотя бы «теоретически», хотя бы в сознании, нужно в теории освободиться от власти ходячих представлений об «абстрактном» и «конкретном» и принять диалектическое – от Гегеля идущее и Марксом воспринятое – понимание и определение этих категорий.

Как это ни парадоксально, но только с помощью гегелевских понятий и их определений можно было освободиться от фундаментальных гегелевских заблуждений, действительно критически преодолеть их. И, наоборот, малограмотное презрение к достижениям гегелевской логики с точки зрения ходячих («само собою разумеющихся») представлений неизбежно приводило и приводит к самому пошлому гегельянству на практике, к рабству в плену мистических представлений о господстве абстрактного над конкретным, понятия и идеи над чувственно воспринимаемым многообразием и разнообразием эмпирически данных фактов, явлений, событий.

С точки зрения диалектического понимания категорий логики («конкретного» – как единства в многообразии, а «абстрактного» – как внешне обособившегося, но внутренне несамостоятельного момента этого единства) описанная ситуация предстает совсем по-иному. С этой точки зрения знакомство с многообразными частностями, будь оно самым наглядным и подробным, без понимания «целого» – такое же «абстрактное» знание, как и его противоположность, – как и знание «целого», не расчлененное на знание «частностей».

Представлять себе единство без понимания создающего его многообразия – значит обладать таким же абстрактным знанием, как и в том случае, когда знают массу разнообразных фактов, не понимая их внутренней связи, внутреннего единства. Ни там, ни тут нет конкретного знания или, что то же самое, знания конкретного.

Естественно, что конкретное знание (верное знание конкретности) может выступать лишь как результат, как итог, как продукт специальной работы, а абстрактное – как ее начало и материал. Поэтому именно «восхождение от абстрактного к конкретному» Маркс и определяет как «единственно возможный» и поэтому «правильный в научном отношении» способ, с помощью которого теоретически мыслящая голова может усваивать конкретное, духовно воспроизводить (отражать) его именно как конкретное в том строгом и точном смысле, который это понятие имеет в диалектической логике.

Воспарение «от конкретного к абстрактному» (к абстрактно-общему), с точки зрения Гегеля и Маркса, ни в коем случае не есть специфически свойственный научному мышлению способ выработки определений, тем более не «первая фаза» или «этап» теоретической работы. Как «момент», это движение, разумеется, всегда присутствует в движении всякой науки – теоретик в ходе исследования фактов тоже выделяет в чувственно созерцаемых (единичных) фактах некоторые общие определения, извлекая их актом абстрагирования. Но ровно ничего специфического для теоретической работы тут нет. Восхождение от конкретного к его абстрактному выражению тут выступает не как цель и самоцель, а только как служебное средство, используемое для решения как раз противоположной задачи.

Выработка «абстракций», задача сведения, «редукции», отыскания абстрактно-общего, схожего, одинакового никогда не являлась специальной задачей и целью науки. Это дело нетрудное – чего проще отыскать признак, общий и млекопитающему и сапожной щетке... Для [62] науки характерно как раз обратное устремление – мысленное восстановление, духовное воспроизведение того самого конкретного целого, которое акт абстракции как раз разрушает. Наука с самого начала нацелена на это восстановление, на «реставрацию» в понятии конкретного целого, разорванного силой абстракции на его разрозненные члены, на оживление этих membra disjecta и синтез разрозненных частей в составе живого целого, в составе его понимания. Категории логики как раз и являются этими всеобщими формами синтеза абстрактно-общих представлений в единстве понятия.

Диалектическая логика (как Гегеля, так и Маркса, независимо от дальнейших различий, связанных как раз с противоположностью материализма и идеализма) вообще исходит из того, что «абстрактная всеобщность» (то есть абстрактная одинаковость, абстрактное тождество) еще ни в коем случае не есть форма понятия и ничего специфичного для понятия собой не представляет 7.

Абстрактная всеобщность – это всего-навсего общая форма представления, то есть донаучной стадии развития сознания и познания. Переход от представления к понятию связан как раз с преодолением этой формы «абстрактного тождества» в тождестве конкретном, в единстве понятия – в единстве противоположностей. Поэтому восхождение от абстрактного к конкретному – это вовсе не только движение в сфере «чистого понятия», а именно процесс переработки представления в понятие.

В качестве основного логического критерия теоретического (научного) подхода к явлениям действительности Маркс, следуя в данном случае за Гегелем, принимает логический принцип конкретного тождества, тождества противоположностей. В этом-то и заключается переход от простого, некритического «описания» очевидных для каждого явлений к их теоретически-научному постижению.

Маркс вовсе не «открыл» всем хорошо известную двойственность товара. Каждый обыватель до Маркса, до Рикардо и Смита прекрасно знал, что товар, с одной стороны, представляет собою «потребительную ценность», может рассматриваться как нечто ценное с точки зрения потребления, а с другой стороны – меновую ценность, ценность с точки зрения интересов обмена, выменивания на что-нибудь другое, более ценное для потребления, хотя и равноценное с точки зрения денег, с точки зрения цены. Каждый крестьянин знает, что хлеб можно съесть, а можно и продать.

Так что суждение, согласно которому товар есть, с одной стороны, потребительная ценность, а с другой стороны – ценность для обмена, само по себе еще не имеет ничего общего с теоретическим суждением экономиста относительно природы «ценности» («стоимости») вообще. Здесь это просто две «практически-истинных» и «практически-полезных» абстракции, два абстрактных, изолированных друг от друга и никак между собою внутренне не увязанных представления. Ничего более.

Теоретическое же понимание «ценности» («стоимости») заключается в том, что потребительная ценность вещи, функционирующей как товар на рынке, есть не что иное, как способ или форма обнаружения своей собственной противоположности – ее ценности для обмена, ее меновой стоимости или, точнее, просто «ценности», просто «стоимости».

Вот это-то и есть переход от «абстрактного» (непосредственно от двух равно абстрактных представлений) к «конкретному» (к единству понятия – к понятию «ценности» или «стоимости»).

Способ восхождения от абстрактного к конкретному – это и есть способ теоретической переработки данных созерцания и представления в понятии, способ движения мысли от факта к факту – от одного фактически данного явления (в его строго абстрактном выражении) к другому такому же фактически данному явлению (и к соответствующему [63] понятию), а вовсе не способ движения мысли «от понятия к понятию» и тем более «от понятия к чувственно созерцаемой эмпирии», хотя оба эти аспекта здесь и присутствуют, и именно как аспекты, как моменты, и их нетрудно увидеть. Так, все движение категорий в «Капитале» является, разумеется, движением от понятия стоимости (товара) к понятию капитала и т.д., точнее, от понимания строго сформулированных закономерностей товарно-денежной сферы к такому же пониманию имманентных закономерностей, регулирующих обмен капитала на труд и обратно, то есть к понятию прибавочной стоимости, и далее – к понятиям тех превращенных и всецело отчужденных форм, в которых выступает, производится и обращается эта прибавочная стоимость, – прибыли, ренты, процента. Каждый шаг вперед по этому пути – это ступенька углубления понимания, ступенька конкретизации исходного понимания (понятия). В то же время это есть и движение от понятия к факту в том смысле, что ранее выработанное понятие, извлеченное актом абстракции из фактов, становится активным орудием понимания других фактов, создает целенаправленность движения мысли. Понятие «стоимость», будучи строго разработанным, становится теоретическим критерием дальнейшего движения познания, позволяет в более конкретных образованиях (в «деньгах», в «капитале» и пр.) активно выделять в качестве существенных именно те их характеристики, которые действительно полагаются саморазвитием данной конкретной системы, данного «единства в многообразии», а не «привходят» в эту систему со стороны, не являются продуктами внешнего взаимодействия данной системы с какой-то другой системой явлений. Так, деньги понимаются тут не как, скажем, порции золота или напечатанные в типографии бумажки (это и было бы крайне абстрактным представлением о них), а как «мера стоимости», как «средство обращения» товарных стоимостей и т.д.; капитал – как «самовозрастающая стоимость», как накопленная «прибавочная стоимость», а не как «накопленный труд вообще», не как машины, заводы, фабрики и банки или прочие вещи в их непосредственно телесном, чисто вещественном облике. Исходное понятие позволяет и в этих вещах увидеть и выделить те и только те характеристики, которые принадлежат к составу данной «саморазвивающейся» системы явлений и выступают как определения данной конкретной системы.

Эту свою функцию исходное понятие выполняет именно потому, что оно верно выражает реально-всеобщую форму саморазвития исследуемого предмета, потому, что форма стоимости оказывается как бы пропуском в царство капиталистического производства: не имея печати «стоимости» на своем лбу, ни человек, ни вещь не могут вступить в это царство, не могут начать функционировать в нем в качестве его элементов, не могут рассматриваться как внутренние («имманентные») моменты движения этого способа производства. А для теоретика это обстоятельство, выраженное в понятии стоимости и в его определениях, создает жесткий и ясный критерий для выделения из всей пестрой массы перепутанных между собою отношений между людьми, наблюдаемых в «эмпирии», тех специфических форм экономики, которые относятся к «чистой структуре капитализма».

Поэтому те определения вещей, которые не являются «развитыми» определениями стоимости (или «конкретизированными определениями стоимости»), и не входят в состав системы. «Капитал», разумеется, есть «накопленный труд» – «машины», «заводы» и пр. – и потому легко подводится под одну рубрику и с дубиной неандертальца (это тоже «накопленный труд») и с машиной как элементом любой технической системы. Как непосредственно наблюдаемое эмпирическое явление его легко «отождествить в абстракции и с тем, и с другим, и с третьим. Но трудно выделить в нем (извлечь актом абстракции) именно те его определения, которые специфически характеризуют его как капитал, получить [65] конкретную абстракцию, конкретно-всеобщее понятие. И это понятие нельзя образовать, если предварительно не развито понятие стоимости. Если последнее развито, то понятие капитала как самовозрастающей стоимости получить уже можно.

То же самое относится не только к исходному понятию – каждое уже развитое понятие становится исходной точкой для дальнейшего движения мысли по фактам. Так, «легко понять норму прибыли, если известны законы прибавочной стоимости. В обратном порядке невозможно понять ни того, ни другого» 8.

Описать, то есть просто выразить в абстрактных терминах и то и другое, разумеется, можно и в обратном и в любом другом порядке; понять, то есть отразитьв понятии, нельзя. Понять – это и значит развить понятие прибавочной стоимости из понятия стоимости, понятие прибыли – из понятия прибавочной стоимости. Ибо порядок понимания – последовательность «восхождения от абстрактного к конкретному» – не случаен и не произволен. Он диктуется не особенностями устройства теоретически мыслящей головы, не тем обстоятельством, что человеку легко понять сначала простое, а потом уже сложное, а тем реальным порядком, в котором развиваются друг из друга соответствующие этим понятиям реальные формы жизни предмета. Ибо логическое (в том числе и логическая последовательность развития понятий) – это отраженное (воспроизведенное в голове) историческое.

Вот почему форма восхождения от абстрактного к конкретному – это вовсе не субъективно-психологический прием, с помощью которого человеку «легче понять» предмет, а та единственная логическая форма, которая позволяет выразить в движении понятий объективный процесс саморазвития, процесс становления конкретной системы, процесс «саморазличения», посредством которого возникает, становится, оформляется и разнообразится внутри себя любое «органическое целое» – будь то капитализм, феодализм или социализм, биологическое целое (живой организм) или любая другая «целостная» система взаимодействующих явлений. Поэтому способ восхождения от абстрактного к конкретному, примененный с таким успехом в «Капитале», можно рассматривать как логический, то есть универсальный метод мышления. Он еще ждет своего последовательного применения и в политической экономии социализма и в других теоретических областях.

Логика «Капитала», отправляющаяся от абстрактно-всеобщего определения исследуемого объекта и приходящая к развитой системе конкретно-всеобщих определений, восстанавливающая в мышлении (в виде системы теоретических абстракций) то живое «саморазвивающееся» целое, которое составляет объект анализа, а не просто разлагающая объект анализа на разрозненные составные части, до сих пор остается непревзойденным образцом сознательного применения диалектики как логики и теории познания к исследованию предмета. Поэтому В.И. Ленин и придавал такое огромное значение логике «Капитала» в деле разработки Логики с большой буквы. Для многих областей науки (и прежде всего для политической экономии социализма) способ восхождения от абстрактного к конкретному – это лишь завтрашний день. Этот метод еще сыграет, по нашему убеждению, роль метода, революционизирующего многие другие области научного мышления. Его возможности далеко еще не исчерпаны современной наукой, и не только политической экономией социализма, а и всеми теми отраслями естествознания, которые стоят ныне перед задачей анализа сложных, развивающихся во времени и в пространстве органических систем, внутри себя саморазличающихся и саморазвивающихся «тотальностей». Второе столетие своей жизни этот метод, надо думать, ознаменует не менее значительными успехами, чем истекшее столетие. [66]

1 Маркс К. Капитал, т. 1, 1950, с. 87.
2 Ленин В.И. Сочинения, т. 38, с. 199.
3 «Das Kapital» von Karl Marx, B. I, 1867, S. 771.
4 Маркс К. Капитал, с. 65.
5 Там же.
6 Архив Маркса и Энгельса, т. IV. Москва, 1935, с. 103.
7 См. об этом: Гегель Г.В.Ф. Сочинения, т. I, с. 268.
8 Маркс К. Капитал, т. 1, с. 222.