Георг Вильгельм Фридрих Гегель
Кто мыслит абстрактно?
«Вопросы философии», 6 (1956), с. 138-140
От редакции
Среди произведений немецкой классической философии вряд ли найдется еще
одно, отличающееся столь же живой, остроумной художественной формой, как
публикуемая ниже небольшая статья Гегеля «Кто мыслит абстрактно?». И хотя по
стилю и манере изложения статья напоминает скорее произведения Гельвеция и
Дидро, ее содержание посвящено пояснению одной из центральных идей гегелевской
диалектики – идеи конкретности истины.
Мыслить абстрактно, тощими, односторонними определениями легче легкого,
говорит Гегель, вся трудность состоит в том, чтобы мыслить конкретно, чтобы в
форме и с помощью абстракций понять истинное существо того или иного предмета или
явления. Выработка односторонних абстрактных определений лишь один из моментов
в постижении явления в единстве его многообразия, в его сущности и
специфичности, в его конкретности. Действительное, содержательное мышление по
самой своей природе, по цели и задаче конкретно. Путь, на котором возможно
достижение такого конкретного понимания, может состоять в рассмотрении истории,
процесса возникновения и развития созерцаемого явления, в раскрытии тех
многоразличных условий его существования, которые в своей совокупности определили
его настоящее состояние. Метафизическое же, в том числе обывательское, мышление
ограничивается однобокими абстракциями, односторонними определениями, а поэтому
и скользит по поверхности явлений, неизбежно является субъективным.
Рисуя несколько ярких картинок из жизни, Гегель тонко иронизирует над
подобной субъективностью «абстрактного» мышления базарной торговки, и
австрийского офицера, и разных людей из толпы, глазеющих на казнь убийцы.
Таков смысл этой небольшой статьи Гегеля. Прочитанная материалистически,
она поможет проникнуть в сокровищницу гегелевской логики, понять «рациональное зерно»
гегелевской диалектики.
Статья «Кто мыслит абстрактно?» написана Гегелем в Берлине, в последние
годы жизни. Публикуемый текст взят из XX тома Сочинений Гегеля издания
Глокнера (Штутгарт, 1930, отдел «Краткие статьи», стр. 445-450). Перевод с
немецкого сделан Э.В. Ильенковым.
Мыслить? Абстрактно? – Sauve qui peut! – Спасайся кто может! – Я уже заранее
слышу подобный вопль подкупленного врагом доносчика, который непременно раскричится
на эту статью за то, что в ней речь идет-де о «метафизике». Ведь «метафизика»
(как и «абстрактно» и даже чуть ли не «мыслить») – это пугающее слово, от
которого каждый так или иначе бежит прочь, как от чумы.
Это сказано, однако, вовсе не с тем злым умыслом, который имелся бы в виду,
если бы здесь и впрямь намеревались объяснять, что значит «мыслить» и что такое
«абстрактно». Для света нет ничего более невыносимого, нежели объяснения. Мне и
самому делается страшно, едва кто-нибудь начинает объяснять, – ведь если
потребуется, я и сам уж как-нибудь сумею понять. Но пугаться не стоит, – здесь,
наоборот, доказывается, что какие бы то ни было объяснения на этот счет
совершенно излишни: именно потому, что свет прекрасно знает, что такое
«абстрактное», он его и избегает. Ведь нельзя ни желать, ни ненавидеть то, о
чем не имеешь ни малейшего представления. Кроме того, автор вовсе не
намеревается примирить свет с мышлением или с «абстрактным» при помощи хитрости,
состоящей в том, чтобы сначала тайком, под покрывалом светской беседы,
протащить мышление и «абстрактное» в общество, не вызвав при этом отвращения, а
потом, незаметно для общества оказавшись внутри него, открыть этого, некогда
чуждого, гостя (а именно «абстрактное») в том, кого общество уже давно
принимает и признает под каким-то другим именем как хорошего знакомого.
Такая сцена узнавания, посредством которой общество против воли своей должно
было бы воспринять поучение, заключала бы в себе, явный просчет: она
одновременно должна была бы и сконфузить присутствующих и прославить ее
постановщика. Так что смущение одних и тщеславие другого скорее вызвали бы
обратный эффект. Общество с негодованием оттолкнуло бы поучение, за которое
приходится платить так дорого.
Но и без того выполнение этого замысла уже заранее испорчено. Ведь для того, [138]
чтобы провести его в жизнь, требуется сохранять в тайне решение загадки.
А оно уже дано в заголовке статьи. Так не следовало поступать, если уж замышлял
описанную выше хитрость, а нужно было поступить на манер того министра в
комедии, который на протяжении всей пьесы разгуливает по сцене в сюртуке и лишь
в самом конце расстегивает его, обнаруживая на своей груди блистающую Звезду Мудрости.
Кроме того, расстегивание метафизического сюртука выглядело бы далеко не так
привлекательно, как расстегивание министерского. То, что в данном случае предстало
бы перед глазами, было бы всего-навсего парой слов, а вся соль шутки свелась бы
к простому указанию на тот факт, что само общество давным-давно обладает этой
вещью. Этим не было бы добыто ничего, кроме названия, тогда как Звезда министра
означает нечто весьма реальное – кошель с деньгами.
Итак, установлено, что в добропорядочном обществе каждый из присутствующих
прекрасно знает, что значит «мыслить» и что такое «абстрактно», а именно в
таком обществе мы и находимся. Вопрос, стало быть, заключается только в том,
чтобы показать на того, кто мыслит абстрактно.
Мы уже говорили, что нам чуждо намерение примирять общество с этими вещами;
заставлять его возиться с чем-то тяжелым и трудным и упрекать за легкомысленное
пренебрежение тем, что приличествует рангу и положению существа, наделенного
разумом. Намерение наше заключается скорее в том, чтобы примирить общество с
самим собой, поскольку оно, с одной стороны, пренебрегает абстрактным
мышлением, не испытывая каких-либо угрызений совести, а с другой стороны, все
же питает к нему, но крайней мере в душе, известное почтение как к чему-то возвышенному,
поскольку оно избегает его не потому, что считает слишком ничтожным, а потому, что
считает его чем-то чересчур высоким и значительным; поскольку оно избегает его
не потому, что мнит чем-то слишком обыкновенным и пошлым, а потому, что
почитает его за нечто чересчур аристократическое, или, наоборот, потому, что
оно кажется ему чем-то экстравагантным, espèce, особенностью, которой не
принято выделяться в обычном обществе, особенностью, которая не столько выделяет,
подобно новому наряду, сколько ставит вне рядов общества или делает смешным, как
лохмотья, или же богатое, но чрезмерно расфранченное и старомодное облачение.
Кто мыслит абстрактно? Необразованный человек, а вовсе не образованный.
Порядочное общество не мыслит абстрактно по той причине, что это слишком легко,
по той причине, что это слишком неблагородно (неблагородно не в смысле
принадлежности к известным сословиям), и не из надменного важничания перед тем,
чего оно само не в силах делать, а по причине внутреннего ничтожества и пустоты
этого занятия.
Почтение к абстрактному мышлению и предубеждение против него столь глубоки,
что тонкие носы наверняка начнут здесь морщиться в предвкушении юмора или
сатиры. И поскольку обладатели этих носов читают утренние газеты и знают, что
за сатиру установлена премия, они скажут, что я мог бы претендовать на эту
премию гораздо успешнее, чем я это делаю, когда излагаю свою затею сразу и без
хитростей.
Я приведу лишь примеры, подтверждающие мое утверждение, из которых каждый сможет
убедиться в его справедливости.
Ведут на казнь убийцу. Для обычной публики он убийца, и только. Дамы,
присутствующие при этом, может статься, отметят, что он сильный, красивый,
интересный мужчина. Публика найдет это замечание предосудительным: «Как? убийца
красив? как можно думать столь дурно, как можно называть убийцу красивым? сами,
должно быть, не намного лучше!» «Это – проявление нравственной испорченности,
царящей в высшем свете», – прибавят, может быть, священник, привыкший
заглядывать в глубину вещей и сердец.
По-иному поступит знаток людей. Он рассмотрит ход событий, сформировавший
этого преступника, откроет в истории его жизни, в его воспитании влияния дурных
отношений между отцом и матерью, обнаружит, что некогда этот человек за легкую
провинность был наказан с чрезмерной суровостью, которая ожесточила ею против
гражданского порядка, вызвала с его стороны противодействие, поставившее его
вне общества и в конце концов сделавшее путь преступления единственно возможным
для него способом самосохранения.
Упомянутая публика, случись ей это услышать, непременно скажет: «Он хочет
оправдать убийцу!»
Однако мне вспоминается, как в дни моей молодости некий бургомистр жаловался
на сочинителей, которые дошли-де до того, что пытаются потрясать основы
христианства и правопорядка. Один из них даже защищает самоубийство! Подумать
страшно! Из дальнейших разъяснений выяснилось, что бургомистр имел в виду
«Страдания молодого Вертера».
Это и называется мыслить абстрактно – не видеть в убийце ничего сверх того
абстрактного, что он убийца, устраняя в нем посредством этого простого качества [139]
все прочие качества человеческого существа.
Совсем иное – сентиментальное, изысканное светское общество Лейпцига. Оно
осыпало цветами и увивало венками колесо и привязанного к нему преступника. Это
опять-таки абстракция, хотя и прямо противоположная. Христиане любят
выкладывать крест розами, или, скорее, розы крестом, сочетать розы и крест. Крест
есть очень давно превращенная в святыню виселица, колесо. Он утратил свое
одностороннее значение орудия бесчестящей казни и совмещает, напротив, в одном
образе высшее страдание и глубочайшее унижение с радостнейшим блаженством, с
божественной честью. Крест же лейпцигцев, увитый фиалками и чайными розами,
есть примирение в стиле Коцебу, способ неопрятного лобызания сентиментальности
с дрянью.
Еще по-иному, как мне довелось слышать, устранила абстракцию «убийцы» и
воскресила его честь некая старушка из богадельни. Отрубленная голова лежала на
эшафоте, и светило солнце. «Ведь это так прекрасно, – воскликнула она, –
милосердное солнце господнее освещает голову Биндера!» 1.
«Ты не стоишь того, чтобы тебя солнце озаряло»,
– говорят озорнику, на которого сердятся. Старушка же увидела, что голова
убийцы освещается солнцем, а стало быть, достойна того. Она вознесла его с
плахи эшафота в лоно солнечного милосердия бога и осуществила примирение не с
помощью фиалок и своего сентиментального тщеславия, а тем, что в величественном
сиянии солнца увидела его приобщенным к благодати.
«Эй, старая, ты торгуешь тухлыми яйцами», – сказала покупательница торговке
«Что? – вспылила та, – мои яйца тухлые?! Сама ты тухлая! Ты мне смеешь говорить
такое про мой товар! Ты? У которой отца вши заели, а мамаша якшалась с
французами? Ты, у которой бабка померла в богадельне? Ишь, целую простыню на
свой платок извела! Известно, небось, откуда у тебя все эти шляпки да тряпки!
Если бы не офицеры, такие, как ты, не щеголяли бы в нарядах! Порядочные-то
женщины больше за домом смотрят, а таким, как ты, самое место в каталажке!
Заштопай лучше дырки-то на чулках!» Короче, она не может допустить в
покупательнице ни зернышка хорошего.
Она и мыслит абстрактно – подытоживает в покупательнице все, начиная с
шляпок, кончая простынями, с головы до пят, вкупе с папашей и всей остальной родней,
– исключительно в свете того преступления, что та нашла ее яйца тухлыми. Все
оказывается окрашенным в цвет этих тухлых яиц, тогда как те офицеры, о которых
говорит торговка (если они вообще имеют сюда какое-либо отношение, что весьма сомнительно),
предпочли бы заметить совсем иные вещи...
Если взять теперь слугу, так нигде слуге не живется хуже, чем у человека
низкого звания, с малым достатком. И наоборот, тем лучше, чем благороднее его
господин. Обыкновенный человек и тут мыслит абстрактнее, он важничает перед
слугой и относится к нему только как к слуге; он крепко держится за этот
единственный предикат. Лучше всего живется слуге у француза. Аристократ
фамильярен со слугой, а француз ему даже добрый приятель. Слуга, когда они
находятся вдвоем с хозяином, вовсю разглагольствует, как это явствует из «Жак и
его хозяин» Дидро, а хозяин при этом лишь нюхает табак да поглядывает на часы,
ни в чем его не стесняя. Аристократ знает, что слуга не только «слуга», что
ему, кроме всего прочего, известны все городские новости, знакомы девушки, да и
затеи его голову посещают частенько совсем неплохие. Обо всем этом он слугу
расспрашивает, и тот должен отвечать на все, что интересует его господина. У
хозяина-француза слуга смеет даже рассуждать, смеет иметь и отстаивать
собственные мнения, и, когда хозяину что-нибудь от него нужно, он не станет просто
приказывать, а постарается сначала втолковать свое мнение, да еще и ласково
заверит, что лучше этого мнения и быть не может.
То же самое различие и среди военных. У австрийцев положено бить солдата, и
солдат поэтому – каналья. Ибо тот, кто обладает лишь пассивным правом быть
битым, и есть каналья. Рядовой солдат и имеет в глазах офицера значение
абстрактной отвлеченности некоторого долженствующего быть битым субъекта, с
которым господин в мундире и с темляком вынужден возиться, хотя это занятие хуже
горькой редьки. [140]
1 Гегель выделяет имя
казненного, желая, видимо, подчеркнуть, что старушка назвала его по имени, а не
«убийцей». –
Ред.