Мари Франсуа Вольтер
Несведущий философ
La philosophe ignorant (1766)
Вольтер М.Ф. Философские сочинения
Москва, 1989
XXIV. Спиноза
Окунувшись вместе с Фалесом в воду, которую он делает первоэлементом,
и опалившись огнем Эмпедокла, сделав пробежку в пустоте в одном ряду с атомами
Эпикура, подсчитав числа вместе с Пифагором и послушав его музыку, отдав должное
андрогинам Платона и миновав, таким образом, все пределы метафизики и дурачеств,
я пожелал, наконец, познакомиться с системой Спинозы.
Система его не вполне нова; он подражает некоторым древнегреческим
философам и даже некоторым еврейским; но Спиноза сделал то, чего не сделал ни
один греческий и тем более ни один еврейский философ: чтобы точно уяснить себе
свои идеи, он применил внушительный геометрический метод. Посмотрим, не впадал
ли он в методическое заблуждение, пользуясь этой путеводной нитью.
Прежде всего он установил блистательную и неопровержимую истину:
нечто существует, а следовательно, извечно существует необходимое бытие. Принцип
этот настолько верен, что глубокомысленный Сэмюел Кларк воспользовался им для
утверждения бытия бога.
Необходимое бытие должно быть всюду, где есть существование, ибо
что может его ограничить?
Следовательно, это бытие есть все то, что существует; таким образом,
во вселенной реально существует только одна субстанция.
Субстанция эта не может создавать из себя другую субстанцию: поскольку
она заполняет собою всё, то где может быть помещена другая субстанция или как
можно создать что-либо из небытия? Как сотворить протяженность, не помещая ее
в той самой протяженности, что существует необходимо?
В мире есть мысль и материя. Итак, необходимая субстанция, именуемая
нами богом, – это и то и другое. Таким образом, вся мысль и вся материя заключены
в необъятности бога: вне бога ничто не может существовать или действовать; он
– всепонимающий, он – всё. [340]
Итак, все, именуемое нами различными субстанциями, на самом
деле есть не что иное, как всеобщность различных атрибутов верховного бытия,
мыслящего в мозгу у людей, сверкающего в лучах света, движущегося в ветрах, взрывающегося
в громе, обегающего пространство во всех светилах и живущего во всей природе.
Бог вовсе не замыкается в стенах своего дворца, наподобие жалкого
земного царька, прячущегося от своих подданных; наоборот, он с ними теснейшим
образом связан; они – необходимые части его самого; если бы он от них отличался,
он перестал бы быть необходимым бытием, он не был бы больше вселенским, не заполнял
бы собой всё и был бы просто обособленным существом, как всякое другое.
Хотя все изменчивые модусы вселенной – действие атрибутов этого
бытия, тем не менее, согласно Спинозе, последнее не имеет частей; бесконечность,
говорит он, не имеет частей в собственном смысле этого слова; если бы она их
имела, то к ним можно было бы добавить другие части, а тогда это уже не было
бы бесконечностью. Наконец, Спиноза заявляет: дóлжно любить этого необходимого
бога, бесконечного и вечного; и вот его собственные слова, на странице 45 издания
1731 года:
«Что касается любви к богу, то идея эта вовсе не может ее умалить;
как я полагаю, ни одна другая идея не способна настолько ее возвысить, ибо моя
идея убеждает меня: бог тесно связан с моим бытием, он дает мне существование
и все мои свойства, но дает их щедро, без страха и сомнения, не подчиняя меня
ничему иному, кроме моей природы. Моя идея изгоняет страх, беспокойство, недоверие
и все остальные недостатки пошлой и корыстной любви. Она дает мне почувствовать,
что я обладаю благом, которое мне нельзя терять, причем обладаю им тем вернее,
что я его знаю и люблю».
Идеи эти очаровали многих читателей; были даже такие, что ранее
выступали против него, но затем присоединились к его точке зрения.
Ученого Бейля упрекали в том, что он резко нападал на Спинозу,
не понимая его: резко – да, я согласен; несправедливо – нет, я так не думаю.
Было бы [341] странно, если бы Бейль его не понимал. Он легко нащупал слабое
место волшебного замка Спинозы; он заметил, что в действительности тот построил
своего бога из частей, хотя и вынужден был во имя своей системы от этого отступиться.
Бейль увидел, насколько бессмысленно делать бога звездой и тыквой, мыслью и навозом,
побеждающим и побежденным. Он заметил, что эта сказка по своим достоинствам гораздо
ниже мифа о Протее. Быть может, Бейль должен был придерживаться слова модусы,
а не части, поскольку Спиноза постоянно пользуется первым из них. Но,
если я не ошибаюсь, одинаково дерзко считать экскременты животного как модусом,
так и частью верховного бытия.
Действительно, Бейль не опроверг доводы, с помощью которых Спиноза
утверждает невозможность творения; но это потому, что творение как таковое –
объект веры, а не философии; к тому же мысль эта вовсе не является особенностью
Спинозы: вся античность мыслила здесь так же, как он. Бейль нападает лишь на
нелепую идею простого бога, состоящего из частей, бога, который сам себя ест
и переваривает, любит и ненавидит один и тот же предмет в одно и то же время
и т.д. Спиноза пользуется всегда словом «бог», и потому Бейль ловит его на слове.
Но, по существу, Спиноза вовсе не признает бога; быть может, он
употреблял это слово и говорил, что дóлжно служить богу и его любить, лишь для
того, чтобы не отпугнуть человеческий род. Он являет себя атеистом во всем объеме
этого термина; его атеизм – не атеизм Эпикура, считавшего богов праздными и бесполезными;
это и не атеизм большинства греков и римлян, смеявшихся над богами толпы; Спиноза
– атеист потому, что не признает никакого провидения и допускает одну только
вечность, бесконечность и необходимость вещей; он атеист, как Стратон, как Диагор;
он не сомневается, подобно Пиррону; он утверждает, и что именно он утверждает?
Нет ничего, кроме единой субстанции; двух таких субстанций быть не может субстанция
эта протяженная и мыслящая; вот чего никогда не говорили греческие и азиатские
философы, допускавшие вселенскую душу.
Спиноза нигде в своей книге не говорит о явных замыслах, просматривающихся
во всем сущем. Он не [342] исследует вопроса о том, созданы ли глаза, чтобы
видеть, уши – чтобы слышать, ноги – чтобы ходить, а крылья – чтобы летать; он
не рассматривает ни законов движения в живых существах и у планет, ни их строения,
приспособленного к этим законам, ни глубокую математику, управляющую движениями
светил: он страшится увидеть, что все сущее доказывает существование божественного
провидения; он не возводит следствия к причинам, но, внезапным рывком завладев
причиной вещей, строит свой вымысел, подобно тому как Декарт сконструировал свой,
чисто гипотетически. Он допускает вместе с Декартом заполненное пространство,
хотя было строго доказано, что никакое движение в таком пространстве немыслимо.
Именно это заставило его рассматривать вселенную как единую субстанцию. Он оказался
жертвой своего геометрического ума. Как случилось, что Спиноза, не имея возможности
сомневаться, что интеллект и материя существуют, даже не попытался исследовать,
не устроено ли все это провидением? Как мог он не бросить ни единого взгляда
на эти пружины, эти средства, каждое из которых предназначено для определенной
цели, и не исследовать, свидетельствуют ли они о руке верховного мастера? Ведь
чтобы не усмотреть присутствия провидения всякий раз, как он делал вдох или чувствовал
биение своего сердца, надо было быть либо очень невежественным физиком, либо
тупым и чванным софистом, ибо дыхание и движение сердца – результаты действия
столь искусно устроенного механизма, с таким великим мастерством, зависящего
от действия стольких пружин, определенно направленных к единой цели, что воспроизвести
это невозможно и для человека здравомыслящего немыслимо этим не восхищаться.
Новейшие спинозисты отвечают на это: не страшитесь выводов, которые
вы нам приписываете; мы, как и вы, видим цепь восхитительных действий в сложных
телах и во всей природе. Вечная тому причина – признаваемый нами вечный интеллект,
вместе с материей образующий всеобщность вещей, имя которой – бог. Есть только
одна-единственная субстанция, воздействующая своим модусом мысли на свой модус
материи и организующая таким образом вселенную, представляющую собой нераздельное
целое. [343]
Мы возражаем на этот ответ: как можете вы доказать нам, что мысль,
заставляющая передвигаться светила, одушевляющая человека, производящая всё,
есть всего лишь один модус, а испражнения жабы и червяка – другой модус одного
и того же верховного бытия? Осмелитесь ли вы сказать, что подобный странный принцип
вами доказан? И не прячете ли вы под словами, коих не понимаете сами, собственное
невежество? Бейль отлично распознал софизмы вашего мэтра в извивах и туманностях
его так называемого геометрического, а на самом деле весьма запутанного стиля.
Я отсылаю вас к нему самому. Философы не должны объявлять Бейля некомпетентным.
Как бы то ни было, я замечу относительно Спинозы; он заблуждался
весьма чистосердечно. Мне кажется, он исключил из своей системы идеи, которые
могли бы ей повредить, лишь потому, что его переполняли собственные идеи; он
шел своим путем, не оглядываясь на то, что могло этот путь пересечь, а это ведь
часто с нами случается. Более того, будучи сам человеком строжайшей добродетели,
он опрокинул все моральные принципы: он был таким трезвенником, что выпивал не
более пинты вина за месяц; бескорыстен он был до того, что вернул наследникам
несчастного Жана де Витта пенсию в двести флоринов, назначенную, ему этим великим
человеком; благороден настолько, что подарил свое состояние; всегда терпелив
в своих злоключениях и своей бедности, всегда ровен в своем поведении.
Бейль, столь грубо с ним обошедшийся, обладал почти таким же характером.
Оба они искали истину всю свою жизнь, но искали на разных путях. Спиноза создал
систему, благонравную в отдельных ее моментах, но глубоко ошибочную. Бейль боролся
со всеми системами; и что же стало с писаниями как того, Так и другого? Они питали
праздный досуг отдельных читателей – к этому обычно и сводятся все сочинения.
От Фалеса и вплоть до профессоров наших университетов, вплоть до самых химерических
резонеров и их плагиаторов ни один философ не оказал влияния даже на нравы улицы,
где он жил. А почему? Да потому что в основе поведения людей лежит привычка,
а не метафизика. Один-единственный человек, если он красноречив, искусен и [344]
пользуется доверием, многое может внушить людям; сотня философов ничего тут не
смогут поделать, если они только философы и ничего больше. [345]