КАРЛ ЛЕВИТИН
ЛУЧШИЙ ПУТЬ К ЧЕЛОВЕКУ
(Репортаж из детского дома)«Хиггинс: Это самая трудная работа
за какую я когда-либо брался...
Но если бы вы знали, как это интересно –
взять человека и, научив его говорить иначе,
чем он говорил до сих пор, сделать из него
совершенно другое, новое существо»Бернард ШОУ
[...] Парадоксы неудержимо влекут человеческую мысль. Не я один, наверное, отдал в юности свое сердце Бернарду Шоу. Но теперь, когда я перелистываю «Пигмалиона», профессор Хиггинс, мой прежний кумир, не кажется более таким уж глубоким, а его друг полковник Пиккеринг – вершиной человечности, да и вся их затея с Элизой Дулитл представляется мне довольно мелкой. Обоих джентльменов вытеснили из моей души новые знакомые – Мещеряков и Ильенков, его (Мещерякова А.И. – ред.) давнишний друг, тоже доктор, но не психологических, а философских наук. Вытеснили, хотя у Александра Ивановича так же мало от язвительности, резкости и легкомыслия аристократа-фонетика, как у Эвальда Васильевича – от военной выправки полковника английских колониальных войск. И все-таки как дань старой и верной любви и одновременно признание в новой – несколько строк из «Пигмалиона»:
Миссис Пирс: ...Нам еще придется быть очень щепетильными с этой девушкой в вопросах личной опрятности.
Хиггинс: Безусловно. Вы совершенно правы. Это очень важно.
Миссис Пирс: То есть мы должны приучить ее к тому,
229
что она всегда должна быть аккуратно одета и не должна разбрасывать повсюду свои вещи.
Хиггинс [подходя к ней, озабоченно]: Вот именно. Я как раз хотел специально обратить на это ваше внимание. (Повернувшись к Пиккерингу, которому весь этот разговор доставляет огромное удовольствие). Должен вам сказать, Пиккеринг, что все эти мелочи чрезвычайно существенны. Берегите пенсы, а уж фунты сами себя сберегут, – эта пословица так же справедлива для формирования личности, как и для накопления капитала.
Мещеряков и Ильенков, вытеснив из моего сердца Хиггинса и Пиккеринга, сделали в то же время многое понятным в словах и поступках двух джентльменов. Профессор Хиггинс, конечно, мог позволить себе, к досаде миссис Пирс, разбрасывать повсюду свои вещи – это давало Бернарду Шоу сюжетный ход с домашними туфлями. Однако тот же Хиггинс понимал, что уличной цветочнице, задумавшей стать герцогиней, позволить этого нельзя. Но для слепоглухонемого ребенка такое «неорганизованное» поведение равносильно гибели – он просто не смог бы стать человеком. Это, наверное, и есть главный вывод, к которому пришел Александр Иванович Мещеряков.
[...] Эвальд Васильевич Ильенков тоже говорит озабоченно, и разговор доставляет мне огромное удовольствие, но совсем по другим причинам, чем Пиккерингу. Мы сидим втроем у Ильенковых. Для Александра Ивановича беседа, видимо, тривиальна, я же нахожу в ней подтверждение своим мыслям – тем, что пришли в голову после чтения двух огромных томов диссертации Мещерякова, книг и статей, которые он посоветовал мне просмотреть, после всего, что я увидел и услышал в последние месяцы.
[Ильенков:]
– «Что есть мышление?» – этим вопросом философия мучается по крайней мере две с половиной тысячи лет, и конца спорам пока, увы, не видно... Может даже показаться, что ответить на него вообще невозможно – одни, мол, гипотезы, равно недоказуемые, ибо равно неопровержимые. А ведь это основной вопрос, основная проблема моей науки. В этой связи я свою встречу с Александром Ивановичем почитаю прямо-
230
таки за счастье. Мы с ним долго не виделись – с тех пор, как окончили МГУ. Учились вместе на философском, но только он специализировался в психологии – отдельного факультета тогда еще не было. Когда он рассказал о своей работе со слепоглухонемыми детьми, я не сразу понял, какая удача мне выпала. Это пришло позже. Любой философ мечтал бы наблюдать процесс мышления от нуля, в таком же чистом виде, в каком химик видит свои реакции в пробирке, в стерильной реторте. А для тех, кто работает в Загорске, это не мечта, а ежедневная служебная обязанность. И что важнее всего, выполнять эту обязанность можно, только имея ясную и верную модель того, что есть мышление, что такое человеческая психика вообще. На основе неточных, тем более ложных представлений вы тут мыслящее существо не вырастите, не создадите, получится только калека, урод. Либо вообще ничего не получится. Настоящий «экспериментум круцис» для теоретических представлений о том, что – мышление, что – мыслящее существо, в чем суть человеческой психики вообще.
Ребенок, лишенный всех способов получить информацию о внешнем мире, – это лишь человеческий материал, который имеет возможность стать человеком. Насколько это удается – зависит от совместной деятельности педагога и ребенка. Им вдвоем надо решить почти неразрешимую задачу – создать человеческую личность. Педагогу в этой работе ничто не мешает, но и не помогает. Если что-то не продумать, упустить какую-нибудь мелочь – это сразу становится очевидным. Самое простое, обычное, чему мы никогда не вздумали бы учить своих детей, – улыбка, мимика лица, выражающая радость, гнев, согласие, протест – сотни разных чувств и состояний. У слепоглухого ребенка ничего этого нет, и, радуясь, он может вдруг исказить черты своего лица гримасой, похожей на наше выражение боли. По заказу профессора Соколянского было создано более десятка масок, ощупывая которые, его воспитанники постигали язык общепринятой человеческой мимики. И пантомиме их тоже надо специально учить. Помнишь, Саша, ты рассказывал, как обрил бороду и несколько дней изумлялся – насколько невыразительна нижняя часть лица? Помнишь, как тебе вновь пришлось осваивать мимику, восстанавливать забытый язык подбородка? Мелкий вроде
231
эпизод, но как много в нем видно.
А вот случай, который объяснил мне еще больше. В Загорске был очень трудный мальчик: когда его привезли, он лежал в углу и ни на что не реагировал, только ел и спал. Прошли годы, прежде чем удалось научить его одеваться, обслуживать себя, он стал даже говорить. Но никому не приходило в голову внушить мальчику, что в этом мире существует не одно только добро. И вот когда он оказался в коллективе своих сверстников, те стали подшучивать над ним – например, дактилировали ему в руку, то есть «говорили» с помощью специального алфавита, состоящего из комбинаций пальцев, так называемой дактилологии, чтобы он лез в шкаф или снимал ботинки прямо на уроке. Он беспрекословно выполнял все подобные команды, не мог даже вообразить, что окружающие способны на злую насмешку. И в тот миг, когда понял: весь мир совсем не такой, каким виделся раньше, люди, оказывается, могут говорить неправду, нервы его не выдержали. Долго не могли вывести мальчика из глубокого шока.
Упустили очевидную, пожалуй, вещь в воспитании, которая к нормальному ребенку приходит сама собой, и вот какой неожиданный результат... Тысячу раз был прав Даниил Борисович Эльконин, когда, выступая на защите докторской диссертации Мещерякова, уподобил Загорский интернат «психологическому синхрофазотрону». «Загорский детский дом для психологов и педагогов – все равно, что синхрофазотрон для физиков», – сказал он. И это так: наблюдая слепоглухих детей, можно исследовать тончайшие нюансы становления человеческой психики. Я правильно говорю, Саша?
– Правильно, Эвальд. Только, пожалуй, не о главном. Когда человек уже понимает какой-то язык, когда ему можно что-то сказать – жестами, словами, то все становится проще, хотя, с другой стороны, труднее. С мальчиком, о котором ты говоришь, случай, действительно, тяжелый, но мы исправляем свою педагогическую ошибку. Но когда к нам привозят ребенка, слепого и глухого ко всему на свете, без желаний, без каких бы то ни было мыслей, как установить с ним контакт? Он не интересуется ничем, любой предмет, который вы вложите в его руку, тут же падает на пол.
Раньше все мы были абсолютно уверены, что всякий человек
232
родится с так называемым поисково-ориентировочным рефлексом, что в нем заложено стремление познавать окружающий мир. Но вот раз за разом мы убеждались, что у наших слепоглухих детей рефлекс этот обнаружить не удается.
Нормальный ребенок, едва появившись на свет, сразу попадает в какую-то определенную среду, и она приносит ему пользу либо вред. Свет, тепло, улыбка матери, звук ее голоса – все это проникает в его мозг и там образуются связи. Они возникают очень быстро – дело это для организма сверхважное, и достаточно одного-двух подкреплений, чтобы такая связь замкнулась: малыш уже ищет что-то, что-то исследует, к чему-то тянется. Полное впечатление, что он с этим и родился. Но на слепоглухонемого ребенка среда таким образом не воздействует, и у него не появляется побуждений к ориентировочной деятельности. Нелегко идти против обстоятельств, но против фактов и вовсе невозможно: они заставляют усомниться в существовании у слепоглухого ребенка безусловного рефлекса, из которого вырастает любознательность и жажда исследовать окружающий мир. Из нашей работы следует, что рефлекса, о котором пишут все учебники, у слепоглухих детей не существует. Ведь ничто не заставит его заинтересоваться предметом, который вы ему дадите, если предмет этот не удовлетворяет какую-либо его потребность.
Что же остается? Как пробиться к его мозгу, который пока еще всего лишь вполне исправный механизм, предназначенный для мышления, но в нем надо соединить между собой многочисленные части, чтобы он смог перерабатывать «сырье» – сигналы окружающего мира?
Остаются лишь неустранимые потребности живого организма – в еде, в питье, в тепле. Используя их, мы должны создать условные рефлексы, чтобы вывести слепоглухонемого ребенка из состояния полного безразличия к жизни. Нам надо извлечь максимум возможного из известного факта: хотя такой ребенок с тупым равнодушием роняет или бросает карандаш, коробку спичек, ключ, но если засорится соска, то он станет ее ощупывать.
И вот когда после долгого и упорного труда воспитателя слепой и глухой ребенок, если ему хочется есть, начинает
233
тянуться к ложке, тогда он и делает свой первый шаг на пути к человеку. И потом, когда он так же вынужденно приобретает интерес к сотням и тысячам других предметов нашего быта – учится не бегать нагишом, что кажется ему естественным, а надевать рубашку и ботинки, чтобы не было холодно; не разбрасывать свои вещи повсюду, что легко и просто, а складывать в тумбочку, чтобы всегда найти их там; когда заведенный в человеческом обществе порядок и созданная людьми предметная, бытовая культура становятся ему нужными, а потому понятными, тогда и только тогда появляется возможность научить такого ребенка языку. То есть довершить превращение его в человека.
...Александр Иванович взглядывает на часы и умолкает. Время и в самом деле не раннее. И хотя и Ильенков, и жена его – тоже, кстати сказать, доктор наук – привыкли, наверное, к таким вот ночным собеседованиям, мы с Мещеряковым быстрее допиваем чай и откланиваемся.
[...] Альбин Валентинович Апраушев, директор Загорского детского дома-интерната, обмолвился в разговоре удивительной фразой: «Зрячего глухого, – сказал он, – обучить языку намного труднее, чем слепого и глухого».
Не ослышался ли я? Но нет: Хейс – Алан Хейс, в прошлом был директором школы для слепых и глухих в Англии – авт.) выслушав дословный мой перевод, согласно кивает головой. Спрашивать объяснений было неудобно, но первый вопрос в Москве был об этой странной фразе.
«Ничего странного, – ответил Эвальд Васильевич, – глухой, но зрячий человек, как правило, не постигает не только устной речи, но даже письменное слово остается ему недоступным. Прекрасные станочники, слесари, но не могут написать заявление в местком. А причина? Да просто жестокая необходимость не давит на них. К чему учить слова, грамматику, если можно без труда изъясниться жестами? Конечно, в школе педагог требует изучать дактильный алфавит, пробует даже заставить говорить голосом. Но вот педагог отвернулся, и можно разговаривать с друзьями простым и доступным способом – жестами.
Что вас так уж удивляет? Человек повторяет в своем
234
развитии историю человечества. К чему это нашему предку было слезать с дерева и начинать ходить на задних ногах? Необходимость заставила – кругом враги, пищи нет, надо как-то изворачиваться. Как появился огонь, топор, лук со стрелами? Жизнь взяла за горло».
[...] Эвальд Васильевич Ильенков сидит на ступеньках лестницы рядом со слепоглухим мальчиком. Они разговаривают, и из руки в руку словно переливается нечто крайне ценное для них обоих. Мещеряков не обнаружил у слепоглухих детей ориентировочного рефлекса, и это очень важно для его науки. Но и Ильенкову именно эти дети, лишенные зрения и слуха, позволили решить для себя давнишний философский спор Дидро с Гельвецием и Спинозы с Декартом о том, что есть душа человека, как она создается. Удивительно ли, что Эвальд Васильевич любую свободную минуту проводит с «ребятками» – как он называет четверых студентов? Пожалуй, никогда еще философ не мог в научном споре ссылаться на свою собственную экспериментальную работу.
«Массу ценного, экспериментально чистого материала дает работа со слепоглухонемыми и в отношении такой проблемы, как формирование образа внешнего мира – пишет он в одной из своих работ, и это слово – «экспериментальное» – встречается в ней не однажды. – Проблема эта, как известно, имеет первостепенное значение не только для общей теории психологии и для теории познания, для гносеологии, для Логики (с большой буквы), но и для теории отражения. Факты, связанные с особенностью восприятия внешнего мира слепорожденными, не случайно оказались в центре самых ожесточенных дискуссий в философии последних трех столетий. Достаточно сказать, что в дискуссиях по поводу понимания этого рода фактов, а точнее – по поводу их общефилософского значения, ломали копья такие мыслители, как Беркли и Локк, Ламетри и Кондильяк, Дидро и Фейербах».
Эвальд Васильевич тоже вступил в этот спор – и не с пустыми руками. У него было нечто весьма весомое, он мог положить на чашу колеблющихся вот уже не одно столетие весов новые опытные данные. «Развитие слепоглухонемого ребенка, – пишет он, – предоставляет в руки исследователя
235
богатейший материал и для решения конкретных психологических и философско-гносеологических проблем, демонстрируя как бы в чистых лабораторных условиях (их можно совершенно строго зафиксировать) все узловые точки становления человеческой психики – моменты возникновения таких феноменов, как «самосознание», «рефлексия», «воображение» (интуиция), «мышление» (в теоретическом смысле этого слова), «нравственное чувство», «чувство красоты» и т.д... Процесс формирования специфичности человеческой психики здесь растянут во времени, особенно на первых – решающих – стадиях, а поэтому может быть рассмотрен под «лупой времени», как бы с помощью замедленной киносъемки». Зрение и слух – два важнейших дистантных, то есть действующих на расстоянии, анализатора действительности, казалось, они одни формируют у человека образы предметов окружающего мира. Нет этих рецепторов – органов, воспринимающих свет и звук, – нет и представлений о том уголке Вселенной, который все мы, живя в ней, познаем. Наблюдение за людьми – детьми и взрослыми, талантливыми и бездарными – как будто подтверждало эту точку зрения. Но «нормальный» человек – слишком сложный объект для исследования средствами даже суперсовременной науки. И лишь «при обучении слепоглухонемых мы сталкивается не с исключением, а с исключительно удобным для наблюдения и анализа случаем развития нормальной человеческой психики. Именно то обстоятельство, что указанные высшие психические функции удается сформировать и при отсутствии зрения и слуха, показывает их независимость от их анализаторов и, наоборот, их зависимость от других – подлинных – условий и факторов, по отношению к которым зрение и слух играют лишь роль посредников».
Набравшись научной отваги решать вопрос о том, как формируется наша психика, Эвальд Васильевич Ильенков уже, видимо, без всякой робости включился в незаконченный диспут, участниками которого были Беркли, Дидро и многие другие мыслители прошлого. Спор шел тогда вроде бы по частному поводу, но касался, по существу, основ философии, отсюда и его накал.
236
Скандально знаменитый епископ Джордж Беркли, умудрившийся напасть чуть ли не на все современные ему передовые научные течения, издал в начале позапрошлого века трактат «Опыт новой теории зрения», в котором предложил всем желающим поспорить по поводу решения старой проблемы – так называемой «задачи Молинэ». Формулировалась она внешне невинно: если слепорожденный вдруг прозреет, узнает ли он хорошо известные ему предметы? Сумеет ли отличить круг от квадрата? Беркли утверждал, что «объект осязания» и «объект зрения» – две не связанные друг с другом вещи, лишь по недоразумению да по привычке объединяемые в единый «комплекс». Поэтому, исходя из его философии, прозревший слепой не сможет зрительно различать пусть даже прекрасно известные ему осязательно предметы. И проделанная в то время операция снятия катаракты как будто бы неопровержимо – ибо экспериментально! – подтвердила правильность берклианской системы взглядов.
Но из этой системы следовало, что понятие образа – это фикция, и наши органы чувств отражают никак не соотносящиеся между собой стороны вещей. Материалисту трудно было примириться с такой капитальной утратой, и сорок лет спустя после выхода трактата Джорджа Беркли Дени Дидро попытался спасти понятие образа. В «Письме о слепых в назидание зрячим» он ввел дополнительное условие в задачу Молинэ, с тем, чтобы изменить ее решение, данное Беркли. Если прозревший слепой – математик, доказывал Дидро, то он способен узнать знакомые ему по осязанию предметы и сумеет отличить круг от квадрата, ибо математику под силу выявить те общие и неизменные соотношения, которыми представлен один и тот же объект и в зрении, и в осязании. «Образ» восстанавливался в правах, но ценой сложных геометрических умозаключений и логических операций. И потому наглядные, «простые» соображения Беркли еще долго портили кровь философам.
«Коварство аргументации Беркли, доставившей столько хлопот материалистической философии и психологии, заключается, по-видимому, в том, что психологическая и гносеологическая проблема “образа” была подменена по
237
существу чисто физиологической проблемой, – пишет Ильенков в статье «Психика человека под “лупой времени”». – Если же взглянуть на развитие психики слепоглухонемых с... точки зрения, охватывающей более широкий круг факторов, нежели физиология, то оно будет иметь значение экспериментального подтверждения материалистической концепции “образа”, того самого подтверждения, которого столь не хватало Дидро в его споре с Беркли. А именно: развитые слепоглухонемые имеют абсолютно тот же, вполне тождественный и адекватный, образ “внешних” (причем очень сложных) предметов, что и люди, воспринимающие этот внешний мир преимущественно с помощью зрения. Достаточно пронаблюдать, с какой поразительной точностью слепоглухонемая Юля Виноградова воспроизводит в пластилине формы и пропорции “ощупанного” ею предмета, даже такого сложного, как деревенская изба со всею ее утварью или контуры оврага, по которому она гуляла...»
Подчеркнуть слово «экспериментально» в своей статье Эвальд Васильевич не посчитал нужным, это сделал я с его согласия.
[...] А это что такое? Вот уж сюрприз поистине неожиданный: сколько раз я спрашивал Ильенкова, что он говорил на защите у Александра Ивановича [Мещерякова], но Эвальд Васильевич все ссылался на давность: чуть ли не год прошел с тех пор. Но, оказывается, магнитная лента спасла его речь для потомства:
«Я считаю честью для себя выступать на этой защите, представляющей собой настоящее событие не только в психологии, но и в науке вообще. Ведь речь идет об одном из фундаментальных устоев всего материалистического мировоззрения, о подлинно материалистическом понимании человеческой психики. Надо ли доказывать, что без этого понимания невозможно и материалистическое понимание истории? Петр Яковлевич Гальперин говорил, что диссертация сыграет огромную роль в ходе борьбы двух направлений в психологии. Я думаю, можно сформулировать его мысль еще смелее. Диссертация вооружает решающими аргументами не только материалистическую психологию в ее борьбе против мнимоматериалистических попыток объяснить психику человека,
238
но и философию диалектического материализма в ее борьбе против всякого рода попыток так или иначе подорвать принципы материалистического понимания истории, принципы марксистско-ленинского мировоззрения в целом. Именно в этом я вижу значение работы А.И. Мещерякова. Огромное спасибо ему за это».
Удивительное дело: обычно Эвальд Васильевич говорит так, что заслушаешься, а тут вдруг, видно, сам себя «взял за горло» и сказал всего несколько достаточно сухих фраз. Впрочем, наверное, так и надо говорить о своих друзьях в официальных случаях...
К. Левитин
Все, наверное, проще.
Москва: Знание, 1975239