Индукция Адама Смита и дедукция Давида Рикардо.
Точки зрения Локка и Спинозы в политической экономииЛогические коллизии в развитии политической экономии остались бы непонятыми, если бы мы не установили реальные связи между нею и современной ей философией. Категории, в которых английские экономисты сознательно осмысливали эмпирические факты, коренились в философских системах, имевших в то время распространение. [160]
Характерным фактом, глубоко повлиявшим на развитие экономической мысли в Англии, было то, что одним из первых теоретиков политической экономии оказался не кто иной, как классик эмпиризма в философии Джон Локк.
«Взгляды Локка имеют тем более важное значение, что он является классическим выразителем правовых представлений буржуазного общества в противоположность феодальному; кроме того, его философия служила всей позднейшей английской политической экономии основой для всех ее представлений» 1.
Взгляды Локка оказались опосредующим звеном между философией английского эмпиризма (со всеми слабостями последнего) и возникавшей теорией богатства. Через Локка политическая экономия и восприняла основные методологические принципы эмпиризма, в частности и в особенности односторонне аналитический, односторонне индуктивный метод, точку зрения «сведения» сложных явлений к их простым составляющим.
Однако, как и в естествознании той эпохи, реальная познавательная практика исследования экономических явлений даже у самого Локка существенно расходилась с той теорией познания, которую мог рекомендовать и рекомендовал последовательный эмпиризм. Тот способ, которым на самом деле, вопреки своим односторонним гносеологическим иллюзиям, теоретики-экономисты образовывали теоретические определения вещей, не совпадал с эмпирически-индуктивной логикой. Сознательно применяя односторонне аналитический метод, теоретики на деле, не отдавая себе в том ясного отчета, исходили из целого ряда теоретических предпосылок, которые по существу противоречили принципам узко эмпирического подхода к вещам.
Логика чистого эмпиризма неспособна была справиться с задачей разработки теоретического взгляда на явления экономической действительности уже потому, что реальная экономическая действительность представляла собой сложнейшее переплетение буржуазно-капиталистических форм собственности с сословно-феодальными. [161]
Прямое индуктивное обобщение эмпирических фактов дало бы в этих условиях (в лучшем случае) лишь правильное описание результатов взаимодействия двух не только различных, но и прямо противоположных и враждебных друг другу принципов собственности. Во внутреннюю «физиологию» буржуазной частной собственности эмпирически-индуктивный метод Локка проникнуть не позволил бы.
Известно, что и сам Локк не просто обобщал то, что видел, а активно выделял в эмпирических фактах лишь те их формы и моменты, которые, по его мнению, «соответствовали вечной, истинной природе человека».
Иными словами, сама задача абстрактно-аналитического выделения простейших составляющих, задача аналитического разложения эмпирических фактов, предполагала и тут вполне определенный всеобщий критерий, согласно которому одни формы экономики выделяются как «истинные», как «соответствующие природе человека», а другие – устраняются как «неистинные». Буржуазно-индивидуалистическое представление о «природе человека» и служило для всех буржуазных теоретиков таким критерием. Локк же, как известно, был одним из основоположников этого взгляда.
Ясно, что это всеобщее и исходное основоположение буржуазной науки, с точки зрения которого мерялись эмпирические факты, столь же мало могло бы быть получено путем эмпирической индукции, как понятие атома. Буржуазно-капиталистическая собственность в эпоху Локка отнюдь не была всеобщей и господствующей формой собственности. Эмпирически-всеобщим фактом она не была, и представление о богатстве как исходное представление буржуазной политической экономии само по себе не могло образоваться путем индуктивного обобщения «всех без исключения» частных случаев и видов собственности.
В его образовании реально принимали участие совсем иные, нежели чисто логические, соображения. И здесь стихийный общественный разум оказывался сильнее, чем каноны рассудочной логики.
Иначе говоря, политическая экономия с самого рождения оказалась перед той же логической проблемой, перед которой стоял в своей области Ньютон: для того чтобы [162] сделать хотя бы единственное индуктивное обобщение, экономист должен был обладать каким-то (хотя бы и невысказанным) пониманием всеобщей истинной природы (субстанции) рассматриваемых явлений.
И подобно тому, как Ньютон положил в основу всех своих индукций представление о том, что только геометрически определяемые формы фактов суть единственно объективные их формы, – экономисты молчаливо предполагали, что лишь те формы экономики, которые соответствуют принципам буржуазной частной собственности, суть единственно истинные формы.
Все остальные формы экономических отношений молчаливо устранялись как плод субъективного заблуждения людей, как формы, не соответствующие подлинной, истинной, естественной и потому объективной природе человека. В состав теории вводились лишь те определения фактов, которые прямо и непосредственно вытекали, «выводились» из «вечной и естественной» природы человека, – на самом деле из специфической природы частного собственника, буржуа.
Все теоретики буржуазной политической экономии, таким образом, должны были исходить и реально исходили из вполне определенного всеобщего основоположения, из четкого представления о субстанции, об общей объективной природе частных случаев и форм экономики.
Это представление о субстанции – как и в естествознании – не могло быть получено путем эмпирической индукции. Но локковская гносеология молчала как раз в этом решающем пункте – в вопросе о путях познания субстанции, о путях образования всеобщего исходного основоположения науки. И это основоположение, представление о субстанции богатства, экономистам (в том числе и самому Локку) приходилось вырабатывать чисто стихийно, без ясного представления о путях его получения.
Но так или иначе, английская политическая экономия практически все-таки разрешила эту трудность, открыв (уже в лице В. Петти) эту всеобщую субстанцию экономических явлений, субстанцию богатства, в труде, производящем товары, в труде, который совершается с целью отчуждения его продукта на свободном рынке. [163]
Поскольку экономисты реально исходили из этого, более или менее ясно осознаваемого представления о всеобщей субстанции богатства, постольку их обобщения имели теоретический характер и отличались от чисто эмпирических обобщений любого купца, ростовщика или рыночной торговки.
Но это означало, что теоретический подход к вещам совпадал со стремлением понять различные частные формы богатства как модификации одной и той же всеобщей субстанции.
Однако тот факт, что классическая политическая экономия в своих сознательных методологических убеждениях примыкала к философии Локка, сказался сразу же и притом в очень показательной форме. Это привело к тому, что собственно теоретическое исследование фактов постоянно переплеталось с простым некритическим воспроизведением эмпирических представлений.
Ярче всего это видно в трудах Адама Смита. Первый из экономистов, четко выразивший понятие труда как всеобщей субстанции всех экономических явлений, он развернул теорию, в которой собственно теоретическое рассмотрение фактов все время переплетается с крайне нетеоретическим описанием эмпирии с точки зрения человека, насильно втянутого в процесс производства и накопления стоимости.
«Сам Смит с большой наивностью движется в постоянном противоречии. С одной стороны, он прослеживает внутреннюю связь экономических категорий, или скрытую структуру буржуазной экономической системы. С другой стороны, он ставит рядом с этим связь, как она дана видимым образом в явлениях конкуренции и как она, стало быть, представляется чуждому науке наблюдателю, а ровно и человеку, который практически захвачен процессом буржуазного производства и практически заинтересован в нем. Оба эти способа понимания, из которых один проникает во внутреннюю связь буржуазной системы, так сказать в ее физиологию, а другой только описывает, каталогизирует, повествует и подводит под схематизирующие определения понятий то, что внешне проявляется в жизненном процессе, в том виде, в каком оно проявляется и выступает наружу, – оба эти способа понимания у Смита не только преспокойно уживаются [164] один подле другого, но и переплетаются друг с другом и постоянно друг другу противоречат» 2.
Сам Смит, разумеется, не замечал противоречия между тем и другим способом отражения действительности в абстракциях. Здесь нетрудно узнать в нем человека, который чисто по-локковски представляет себе процесс познания. Локковская теория познания как раз и игнорировала различие между теоретической абстракцией (понятием) и простой эмпирической абстракцией, простым выражением в речи чувственно констатируемых сходств и различий.
Решающий шаг вперед по сравнению с А. Смитом сделал, как известно, Давид Рикардо. Философски-исторический смысл совершенного им шага заключался прежде всего в том, что он впервые сознательно и последовательно различил задачу собственно теоретического рассмотрения эмпирии (задачу ее выражения в понятии) и задачу простого описания и каталогизирования явлений в том их виде, в каком они непосредственно даны созерцанию и представлению.
Рикардо прекрасно понимал, что наука (мышление в понятиях) имеет дело с теми же самыми эмпирическими фактами, что и простое созерцание и представление. Но в науке эти факты должны рассматриваться с более высокой точки зрения – с точки зрения их внутренней связи. У Смита это не выдерживалось строго и последовательно. Рикардо же требовал неукоснительного ее проведения.
Взгляд Рикардо на природу научного исследования гораздо больше напоминает метод Спинозы, чем гносеологию эмпирика Локка: это последовательно выдерживаемая точка зрения субстанции. Каждое отдельное экономическое образование, каждая отдельная форма богатства должны быть не просто описаны, но поняты в качестве модификации одной и той же всеобщей субстанции.
И в данном отношении Рикардо и Спиноза правы против Смита и Локка.
Маркс с классической ясностью и категоричностью расценил роль Рикардо в развитии теории политической экономии: «...появляется Рикардо и кричит науке: «Стой!» [165] Основа, исходный пункт для физиологии буржуазной системы – для понимания ее внутренней органической связи и ее жизненного процесса – есть определение стоимости рабочим временем. Из этого Рикардо исходит и заставляет затем науку оставить прежнюю рутину и дать себе отчет в том, насколько остальные категории, развиваемые и выдвигаемые ею, – отношения производства и обмена, – соответствуют или противоречат этой основе, этому исходному пункту; вообще, насколько наука, отражающая, воспроизводящая внешнюю форму проявления процесса, а, стало быть, также и сами эти проявления – соответствуют той основе, на которой покоится внутренняя связь, действительная физиология буржуазного общества, и которая образует исходный пункт науки; дать себе отчет в том, как вообще обстоит дело с этим противоречием между видимым движением системы и ее действительным движением. В этом именно и состоит великое историческое значение Рикардо для науки...» 3.
Иными словами, точка зрения Рикардо заключалась уже не в сведении сложных явлений к ряду их простых составляющих, а в выведении всех сложных явлений из одной простой субстанции.
Но это поставило Рикардо перед необходимостью сознательно отказаться от того метода образования теоретических абстракций, который рекомендовала науке локковская логика. Эмпирическая индукция не соответствовала вставшей перед Рикардо задаче. Перед ним стояла задача выведения теоретических определений из одного строго продуманного принципа – из трудового понимания природы стоимости.
Если Адам Смит – поскольку он в действительности давал нечто большее, нежели простое описание фактов – бессознательно и стихийно на каждом шагу вступал в противоречие со своими собственными философскими установками, усвоенными от Локка, и делал не совсем то, и даже совсем не то, что думал, то Рикардо вполне сознательно встал на путь теоретической дедукции категорий.
Строго дедуктивный характер его мышления давно вошел в поговорку в политической экономии. Но лишь [166] Марксу удалось правильно расценить смысл этой дедукции, показать ее как естественное логическое выражение решающего достоинства теоретического подхода Рикардо к вещам – его стремления понять все без исключения формы буржуазного богатства как более или менее сложные и отдаленные продукты труда, производящего товары, труда, производящего стоимость, а все категории политической экономии – как модификации категории стоимости.
От Смита его отличает стремление рассматривать эмпирические факты последовательно и неуклонно с одной и той же точки зрения, строго зафиксированной в определениях исходного понятия, – с точки зрения трудовой теории стоимости.
У Смита эта точка зрения тоже присутствует, и именно поэтому он теоретик. Но она не является у него единственной точкой зрения, и в этом пункте Рикардо решительно возражает Смиту. У Смита теоретическое рассмотрение фактов (т.е. их анализ с точки зрения трудовой теории стоимости) то и дело уступает место чисто эмпирическому их описанию.
Рикардо же стихийно нащупал верный взгляд на природу теоретического анализа фактов. Отсюда его стремление к строго дедуктивному рассмотрению явлений и категорий.
В таком понимании дедукции, как нетрудно понять, нет еще ничего ни метафизического, ни идеалистического, ни формально-логического. В данном понимании дедукция равнозначна отрицанию эклектики в отношении к фактам. Это значит, что раз установленное понимание всеобщей природы, субстанции, всех особенных и единичных явлений должно оставаться одним и тем же на всем протяжении исследования и давать руководящую нить для понимания любого особенного и единичного явления.
Иными словами, дедукция в данном понимании (но только в данном!) является синонимом действительно теоретического отношения к эмпирическим фактам.
Известно, что именно отказ от попыток развить всю систему экономических категорий из одного установленного принципа (из трудовой теории стоимости) явился первым формальным признаком разложения школы Рикардо в политической экономии. Представители так [167] называемой «вульгарной экономии», а в еще большей степени той «ученовинегретной и бессистемной компиляции», которую Маркс заклеймил презрительным названием «профессорской формы разложения теории», восстали прежде всего как раз против дедуктивной манеры исследования учителя. Для них неприемлемо было то, что составляло решающее преимущество Рикардо как теоретика – его стремление понять каждую особенную категорию как превращенную форму стоимости, как сложную модификацию труда, создающего товар.
Принцип «вульгарной» и «профессорской» формы теоретизирования заключался в следующем: не удается вывести понимание реальных явлений из одной, общей им всем основы (в данном случае из трудовой теории стоимости), не упираясь тотчас же в противоречие, – значит вообще не нужно пытаться это делать, значит надо ввести еще один принцип объяснения, еще одну «точку зрения». Не помогает? Значит надо ввести второй, третий принцип. Надо-де учитывать и то и это, и пятое и десятое. «Дело не в противоречиях, а в полноте».
Не объясняется реальная рыночная стоимость (цена) капиталистически произведенного товара количеством затраченного на его производство необходимого рабочего времени? Ну что ж, значит не следует упрямствовать в односторонности. Почему не допустить, что стоимость проистекает не из одного единственного всеобщего источника, как полагал Рикардо, а из многих различных источников? Труд? – Да, и труд. Но не только труд. Нельзя недоучитывать и роли капитала, и роли естественного плодородия почвы; надо принять во внимание и капризы моды, и случайности спроса, и влияние времен года (валенки стоят дороже зимой, чем летом), и многое, многое другое, вплоть до влияния на рыночную конъюнктуру периодических изменений числа пятен на Солнце. Ни одну другую манеру теоретизирования Маркс не высмеивал так презрительно, как манеру «вульгарной» и «профессорской» псевдотеории. Эта эклектическая манера объяснять сложное явление множеством факторов и принципов, никак внутренне между собой не связанных, представляет собой, по меткому выражению Маркса, «настоящую могилу для науки». Теории, науки, мышления в понятиях здесь уже нет. Есть лишь перевод на доктринерский язык [168] экономической терминологии ходячих поверхностных представлений и их систематизация.
Дж.М. Кейнс, признанный гением и классиком всей современной официальной «наукой» капиталистического мира, вообще уже не позволяет себе говорить о «стоимости». По его мнению, это – миф, пустое слово. Единственной «реальностью» он признает только рыночную цену. Последняя же, согласно его теории, определяется стечением самых разнообразных обстоятельств и факторов, среди которых «труд» играет десятистепенную роль. Норма процента целиком зависит-де от эмоций владельцев капитала и является фактом чисто психологическим. Но и этого Кейнсу мало: «еще точнее, пожалуй, было бы назвать норму процента не в высшей степени психологическим феноменом, а феноменом в высшей степени условным» 4.
Кризис перепроизводства, согласно понятиям Кейнса, – «это простое следствие нарушения деликатного равновесия самопроизвольного оптимизма. Оценивая перспективы инвестиций, мы должны поэтому принимать во внимание нервы, склонность к истерии и даже несварение желудка и реакцию на перемену погоды у тех, от самопроизвольной деятельности которых они, главным образом, зависят» 5.
Ни о какой теории, ни о какой науке здесь, конечно, говорить уже не приходится. И если «вульгарная экономия» занималась преимущественно переводом ходячих поверхностных представлений на доктринерский язык, полагая, что вырабатывает «понятия», то современная буржуазная «наука» за понятия выдает уже иррациональные эмоции капиталиста, их схоластическое выражение. Дальше, как говорится, ехать уже некуда.
Маркс ясно показал, что после Рикардо, своей вершины, буржуазная мысль в области политической экономии вступила в фазу деградации. Разумеется, эта деградация маскируется высокими фразами, призывами к «трезвому», «индуктивно-эмпирическому изучению фактов» и пр. Противопоставляя свою «индукцию» – «дедуктивному методу Рикардо», представители разложения буржуазной политэкономии просто-напросто ратуют за эклектику против строгой теории. [169]
Для них неприемлемо его стремление понять все без исключения категории с последовательно выдержанной точки зрения трудовой теории стоимости, ибо, как они могли убедиться, эта точка зрения в тенденции своей неизбежно приводит к пониманию системы буржуазной экономики как системы неразрешимых антагонизмов и противоречий. Движущим мотивом этого отношения к Рикардо и к его дедуктивному методу является здесь просто апологетическое отношение к действительности.
Итак, Рикардо приходит к необходимости избрать дедуктивный способ рассмотрения эмпирических фактов вовсе не из своей приверженности к рационализму. Такой метод развития теоретических определений принимается им потому, что он единственно соответствует его стремлению понять систему буржуазной экономики не как совокупность более или менее случайных отношений людей и вещей, но как единую связную во всех своих проявлениях систему. Любую частную, особенную форму отношений производства и распределения богатства Рикардо хочет вывести из трудовой теории стоимости, из теории, выражающей всеобщую субстанцию, реальную сущность всех экономических явлений.
Это стремление Рикардо составляет его абсолютное достоинство как теоретика. Отказ от этого стремления равнозначен вообще отказу от теоретического отношения к эмпирическим фактам. Уже здесь, таким образом, прорисовывается то обстоятельство, что способ мышления, исходящий из всеобщего теоретического выражения действительности, как из строго выверенного основоположения, способен обеспечить теоретическое отношение к эмпирическим фактам. В противном случае мысль неизбежно соскальзывает на рельсы эклектического эмпиризма.
Эмпирический момент в исследовании Рикардо отнюдь не отвергает. Напротив, он понимает, что подлинное понимание эмпирически данных фактов, подлинный (а не эклектический) эмпиризм может быть осуществлен только в том случае, если эмпирические факты рассматриваются не с произвольно выбранной точки зрения, а с точки зрения, которая сама по себе теоретически обоснована как единственно верная и объективная.
Так, стихийно подчиняясь логике вещей, Рикардо приходит к тому отправному пункту теории, который [170] Марксом был впоследствии принят уже вполне сознательно. Но тот факт, что Рикардо приходит к такой точке зрения на действительность и на способы ее воспроизведения в понятии чисто стихийно, не отдавая себе ясного отчета о диалектике «всеобщего, особенного и отдельного», с которой он на самом деле столкнулся, не остается без последствий.
Те осознанные философские представления, которыми он располагал об отношении дедукции к индукции, всеобщего к особенному, сущности к явлению и т.д., конечно, не остались в стороне от реального процесса познания, который им осуществлялся. Они влияли на ход его исследования весьма существенно и в определенных пунктах прямо предопределяли неудачу его поисков.
То, что Рикардо делал реально, – это вовсе не дедукция в том ее смысле, в каком ее только и понимала метафизическая логика его эпохи, – это вовсе не спекулятивное выведение понятия из понятия. В его руках это прежде всего способ, метод теоретического выражения эмпирических фактов, эмпирических явлений в их внутреннем единстве. Как таковой этот способ включает в себя эмпирическую индукцию. Но то обстоятельство, что это совпадение дедукции и индукции осуществляется в его методе чисто стихийно, не остается для него безнаказанным. В тех случаях, когда ему приходится отдавать себе отчет в том методе, которым он исследует факты, он вынужден прибегать к современному ему пониманию дедукции и индукции, вопроса об отношении всеобщего к особенному, закона к формам его проявления и т.д. А метафизическое понимание категорий логики и путей воспроизведения реальности в мышлении сразу же дезориентирует его, как теоретика.
Проанализируем ход мысли Рикардо, чтобы это показать. Его метод заключается в следующем. Из определения стоимости количеством рабочего времени он исходит как из всеобщего основоположения всей системы. Но затем он прямо и непосредственно пытается приложить это всеобщее основоположение к каждой из особенных категорий с целью проверить – согласуются они с этим всеобщим основоположением или нет.
Он везде стремится показать непосредственное совпадение экономических категорий с законом стоимости. [171]
Рикардо вполне в духе современной ему метафизической логики и философии предполагал, что всеобщее определение, положенное им в основание дедукции, есть непосредственно родовое понятие, т.е. абстрактно-общее понятие, заключающее в себе признаки, непосредственно общие для всех обнимаемых им явлений, и ничего более. Отношение понятия стоимости к понятиям денег, прибыли, ренты, заработной платы, процента и т.д. ему кажется родо-видовым отношением между понятиями. Согласно этому представлению, основывающемуся на метафизическом понимании отношения всеобщего к особенному и единичному, в определение понятия стоимости должны входить только такие признаки, которые одинаково общи и деньгам, и прибыли, и ренте, и каждой из остальных категорий. В духе того же представления он считает, что любая особенная категория не исчерпывается признаками, выраженными в определениях всеобщего понятия, что каждая особенная категория обладает, кроме этих общих определений, еще и дополнительными, видовыми признаками, которые выражают как раз специфику (особенность) каждой частной категории.
Следовательно, подвести любую категорию под всеобщий принцип, под определение всеобщего понятия (в данном случае стоимости) – это еще лишь полдела. Эта операция позволит рассмотреть в особенной категории лишь то, что уже выражено в виде определений всеобщего понятия. Но далее следует выяснить, какие определения имеются в ней еще и сверх того – те определения, которые выражают не общее, не тождественное, а как раз различное.
В применении к категориям политической экономии это логическое представление выглядит так. Деньги, например, как и все другие категории, есть особая форма стоимости. Следовательно, они (т.е. реальные деньги) подчинены в своем движении прежде всего закону стоимости. Следовательно, к деньгам непосредственно приложима трудовая теория стоимости, иначе говоря, в теоретическое определение денег должны прежде всего войти определения, заключенные в понятии стоимость. Таким образом выводится первое определение денег.
Но ведь совершенно ясно, что конкретная природа денег этим не исчерпывается. Далее, естественно, встает [172] задача понять, что такое деньги именно как деньги, что такое деньги сверх того, что они – такая же стоимость, как и все прочее, почему они деньги, а не просто стоимость.
В этом пункте исследования природы денег и образования необходимых теоретических определений денег как особого экономического явления всякая дедукция, само собой разумеется, прекращается. Дедукция позволила увидеть в деньгах только те теоретические определения их природы, которые уже до этого заключались в понятии стоимости.
А как быть дальше? Как обнаружить в реальных эмпирических явлениях денежного обращения такие теоретические определения, которые выражали бы свойства денег столь же необходимые, как и те, которые «выведены» из понятия стоимости? Как прочитать в реальных деньгах такие характеристики, которые принадлежат им с той же необходимостью, как и всеобщие стоимостные определения, но одновременно составляют отличие денег от всех прочих форм существования стоимости?
В этом пункте дедукция становится невозможной. Приходится прибегать к индукции, имеющей своей целью выделение таких определений, которые одинаково общи всем без исключения случаям движения денег, – специфически общие признаки денег.
Рикардо так и вынужден поступать. Он черпает дальнейшие теоретические определения денежной формы путем непосредственной эмпирической индукции, путем выделения того абстрактно-общего, что имеют между собой все без исключения явления денежного обращения. Он непосредственно обобщает явления денежного рынка, внутри которого одновременно обращаются различные формы денег: и металлические монеты, и золотые слитки, и бумажные деньги и т.д. Он ищет то общее, что металлические деньги имеют с бумажными кредитными билетами, с золотыми и серебряными слитками, с банковскими обязательствами, с векселями и т.п. И в этом заключается роковая слабость его теории денег.
На этом пути Рикардо смешивает теоретические определения денег как денег с теми их свойствами, которыми они на деле обязаны капиталу, совершающему в них свое специфическое движение, не имеющее ничего общего с [173] явлениями денежного обращения как такового. В итоге за законы движения денег он принимает законы движения банковского капитала и обратно – сводит законы банковского капитала к законам простого обращения металлических денег, монеты. А деньги как таковые, как особое экономическое явление, теоретически так и остаются непонятыми, вернее, понятыми неверно.
Рикардо сам чувствовал неудовлетворительность такого метода. Он понимал, что чисто эмпирическая индукция, к которой он вынужден в данном пункте прибегать, по самой ее природе не дает и не может давать необходимого вывода о природе денег. И это понимание у него проистекает не из чисто логических соображений. Дело в том, что он постоянно полемизирует с руководителями банков, с финансистами, которые, по его мнению, поступают с деньгами не сообразно с их стоимостной природой, а вопреки ей. В этом он видит причину всех неприятных коллизий и нарушений в сфере денежного обращения. И именно это побуждает его выяснять истинную сущность и природу денег, а вовсе не философски-логический интерес.
Эмпирически данная картина денежного обращения непосредственно являет взору не истинную природу денег, а как раз обратное – несоответствующее природе денег обращение с ними, результаты неправильных действий банков с деньгами. Так что чисто эмпирическая индукция, как прекрасно понимал сам Рикардо, в лучшем случае даст обобщенное выражение неистинного, несоответствующего природе денег движения и никогда не даст обобщенного выражения такого движения денег, которое соответствует закону их существования.
Иными словами, он хотел найти теоретическое выражение такому движению денег (золота, монет, бумаг, обязательств и т.д.), которое непосредственно отвечает требованиям всеобщего закона стоимости и не зависит (как то происходит в эмпирической реальности) от произвола, своекорыстия и капризов руководителей банков. Истинную природу денег он ищет с той целью, чтобы практик-финансист поступал бы не так, как он поступает до сих пор, а иначе – не вопреки, а в соответствии с требованиями, вытекающими из природы денег.
Эту задачу он и старается решить с помощью дедуктивного выведения теоретических определений денег из закона [174] стоимости, которое одно и может показать необходимые, в самой природе денег заключенные характеристики.
Но дедуцировать специфические отличительные черты денег как таковых, не содержащиеся в теоретических определениях всеобщего закона стоимости, а составляющие особенность денег как особого вида стоимости, ему уже не удается. Специфические черты денег никакими ухищрениями уже не выведешь из определений стоимости. Их волей-неволей приходится получать уже не выведением из всеобщего принципа теории, а чисто эмпирической индукцией, отвлечением абстрактно-общего от всех без исключения форм денежного обращения, включая и металлические, и бумажные деньги, и государственные банковские билеты, и все прочее.
Понимание денег именно поэтому так и осталось одним из самых слабых пунктов теории рикардианской школы.
Дедукция Рикардо в действительности остается чисто формальной дедукцией, которая позволяет вычленить в явлении лишь тó, чтó уже заключалось в определениях всеобщего понятия, а индукция – по-прежнему чисто эмпирической, чисто формальной, а не теоретической; формальная индукция не позволяет отвлечь от явления те его черты, которые принадлежат ему необходимо, которые связаны с природой явления атрибутивно, а не появились в нем в силу влияния внешних, не связанных с его природой, обстоятельств.
Формальный характер дедукции еще в большей степени сказывался у Рикардо при попытке подвести под закон стоимости такие явления, как прибыль и прибавочная стоимость.
Подводя прибыль под всеобщую категорию стоимости, Рикардо сталкивался с тем парадоксальным фактом, что прибыль, с одной стороны, удается подвести под категорию стоимости, но, с другой стороны, сверх выявленных всеобщих определений в прибыли остается еще нечто такое, что при попытке выразить его через ту же категорию стоимости вдруг оказывается противоречащим всеобщему закону.
Получается нечто аналогичное тому, как если бы мы, подводя под положение «все люди смертны» некоего Кая, убедились, что он, с одной стороны, подводится под него, но, с другой стороны, его индивидуальная особенность [175] заключается как раз в том и только в том, что этот Кай... бессмертен.
Именно в такое нелепое положение попал Рикардо, когда он попытался вывести теоретические определения прибыли, исходя из закона стоимости, когда он попытался непосредственно подвести прибыль под закон стоимости. Сам Рикардо, правда, этого противоречия не заметил, хотя сам же его и выявил. Но это сразу же заметили враги трудовой теории стоимости, в частности, Мальтус.
Известно, сколько стараний затратили сторонники и последователи Рикардо, чтобы доказать недоказуемое – что этого противоречия на самом деле в его системе нет, а если и есть, то получается только вследствие нечеткости выражений учителя, вследствие неотработанности его терминологии и т.д., а поэтому может и должно быть устранено чисто формальными средствами – путем изменения названий, уточнения определений, выражений и т.д. и т.п.
Но именно эти попытки и положили начало процессу разложения школы Рикардо, процессу фактического отказа от принципов трудовой теории стоимости при формальном согласии с ними. Именно потому, что логическое противоречие между всеобщим законом стоимости и законом средней нормы прибыли, выявленное теорией Рикардо, есть вполне реальное противоречие, все попытки представить его как несуществующее, как продукт нечеткости выражений и неточности определений не могли привести ни к чему иному, кроме фактического отказа от самого существа теории, от ее рационального зерна.
Первым и основным признаком разложения школы Рикардо является фактический отказ от стремления развить всю систему экономических категорий из одного всеобщего принципа, из определения стоимости количеством рабочего времени, из представления о труде, создающем товары, как о реальной субстанции и источнике всех остальных форм богатства.
Одновременно развитие теории после Рикардо прямо и непосредственно приводило к необходимости уяснить диалектику отношения всеобщего закона к развитым формам его осуществления, к особенному. Теория Рикардо в ее развитии подвела к проблеме противоречия в самой сущности определений предмета теоретического исследования. [176] Ни сам Рикардо, ни его правоверные последователи, как известно, так и не смогли справиться с трудностями, в которых обнаруживалась перед мышлением реальная диалектика действительности. Их мышление оставалось по существу метафизическим и, естественно, не могло выразить диалектику в понятии, не отказываясь от своих фундаментальных логических представлений, в том числе и от метафизического понимания проблемы отношения абстрактного к конкретному, всеобщего к особенному и единичному.
Неумение и нежелание сознательно выразить в понятии противоречие, диалектику вещей, обнаруживалось для мышления в виде явных логических противоречий внутри теории. Метафизика же вообще знает только один способ разрешения логических противоречий: устранение их из мышления, истолкование противоречий как продукта нечеткости выражений, определений и т.п., как чисто субъективного зла.
Несмотря на стихийно правильные способы подхода к фактам и к процессу их теоретического выражения, Рикардо сознательно оставался на позициях метафизического метода мышления. Дедукция у него по-прежнему была лишь таким способом развития понятий, который позволял в особенном явлении усмотреть только то, что уже заключалось в большой посылке, в исходном всеобщем понятии и его определениях, а индукция тем самым сохраняла односторонне эмпирический характер. Она не позволяла выделить те черты явлений, которые им принадлежат с необходимостью и образовать теоретическую абстракцию, выражающую явления в их чистом виде, в их имманентном содержании.
Дедукция и индукция, анализ и синтез, всеобщее понятие и понятие, выражающее особенность явления, – все эти категории у Рикардо оставались по-прежнему метафизическими противоположностями, которые ему никак не удавалось связать друг с другом.
Дедукция постоянно вступала у него в противоречие с задачей индуктивного обобщения фактов; аналитические абстракции он никак не мог свести в систему, т.е. синтезировать, не наталкиваясь на логическое противоречие; всеобщее понятие (стоимость) оказывалось в его системе в отношении взаимоисключающего противоречия с особым [177] понятием (прибыль) и т.д. и т.п. Все эти внутренние трещины и привели в итоге под ударами врагов к разложению трудовой теории стоимости, к бессистемной компиляции, которая может кичиться лишь своей эмпирической полнотой при полнейшем отсутствии теоретического понимания действительной конкретности.
Современная Рикардо философия и логика не давали и не могли дать ему никаких правильных указаний насчет выхода из всех этих трудностей. Здесь требовалась сознательная диалектика, сочетающаяся с революционно-критическим отношением к действительности, – способ мышления, не боящийся противоречия в определениях вещей и чуждый апологетическому отношению к существующему. Все проблемы скрещивались в одной – в необходимости понять систему товарно-капиталистического производства как конкретно-историческую систему, как систему, возникшую, развившуюся и продолжающую развиваться навстречу своей гибели. [178]
1 Маркс К. Теории прибавочной стоимости, ч. I. Госполитиздат, 1954, с. 348 (курсив наш. – Э.И.).
2 Там же, ч. II. Госполитиздат, 1957, с. 159.
3 Там же, с. 159-160.
4 Кейнс Дж.М. Общая теория занятости, процента и денег. Москва, ИИЛ, 1948, с. 195‑196.
5 Там же, с. 154.
